Вайолет проливает сок. И не куда-нибудь, а Натану на штаны, а значит, она это нарочно, а значит, виновна во всех смертных грехах, а значит…
Дэн приходит на помощь. Взмах губкой – и брызг как не бывало, штаны Натана объявлены незапятнанными, всякое случается, да, смиримся с этим, нас ведь ждут великие дела.
Пока Дэн занят детьми, Робби вбивает в гугле “сельские дома штат нью йорк”, находит подходящий, загружает картинку и публикует второй пост.
картинка: сельский дом, обшитый досками, первоначально белыми, но пожелтевшими от непогоды, похожий на часовню островерхим средним фронтоном, крытые веранды с обеих сторон с призраками плетеных кресел в тени, над хребтами гранитных холмов с выростами деревьев плавает неоднородное беловатое марево.
подпись: Увидели тут дом на продажу. Что если б мы надумали его купить? Рискнем.
Уже выложив пост, наносекундой позже, Робби замечает, что листья далеких деревьев на фото желтеют от первых нападок осени.
Ой! Снимок-то якобы сегодняшний, а на дворе начало апреля.
Девять лайков набирается тут же.
Не замечают, похоже, или им все равно, что фото уж никак не апрельское.
Дэн наливает Вайолет еще сока. Натан пожирает ее глазами: так бы и убил! Всю жизненную силу высасывает из пространства, его обкрадывает, воровка и ябеда, и шею выгибает как-то мерзко. Взяв со стола кружку с кофе, Дэн успевает сказать Робби: “Такое чувство, что…”, и тут в кухню поспешно входит Изабель.
– Доброе утро! – говорит.
Вайолет, вскочив, подбегает к матери. Угрюмый Натан не двигается с места.
– Доброе утро! – с энтузиазмом восклицает Вайолет.
Уже год или около того она недолюбливает мать, а потому безудержно демонстрирует дочерние чувства.
Надеется, что ли, посредством бурно изображаемой радости вызвать из небытия ту, прежнюю мать, еще не так давно внимательную и заботливую? Очень может быть.
Натан басит (вернее, изо всех сил пытается):
– Привет, мам.
Я-то все про тебя знаю, не забыла? Мне незачем подлизываться. Я твой мужчина, и это надолго.
Дэна с Робби и не замечают: стоят какие-то парни с кружками у холодильника.
– Вайолет, как по-твоему, родит хомячиха сегодня хомячат? – говорит Изабель.
– По-моему, родила уже, пока мы не видели.
– Что ж, девочкам нужно иногда личное пространство. Натан, не будешь больше обижать Саманту?
– Она толстая.
– И все-таки попробуй не огорчать ее, ладно? Ни к чему унижать человека.
Натан пожимает плечами. Ничего, мол, не обещаю.
– Не виновата же она, что влюбилась, – добавляет Изабель. – Все, мне пора.
– Я кофе сварил, – говорит Дэн.
– Заказала уже в “Старбаксе”, заберу по пути. Опаздываю дико.
Пусть и рассеянная последнее время, в этой роли Изабель по-прежнему хороша: мать, прекрасно знающая, о чем спросить (беременная хомячиха, бедняжка Саманта, безумно влюбленная), а о чем не спрашивать (проблемы Вайолет со сверстницами, оценки Натана). Вечно спешащая мать: ее люди ждут, и без нее ничего не начнется.
И как она научилась быть такой, пусть даже ради детей? Как Дэн усвоил этот тон? Они, трое взрослых, вечно импровизировали и со временем вроде бы охотно признали повзрослевших Натана и Вайолет ни больше и ни меньше как младшими членами стихийно сформировавшейся команды, по каким-то туманным юридическим причинам названной семьей. И теперь Робби шокирован, поскольку вдруг осознает (и как он это упустил?), что семья и есть то самое, чем стали эти люди, более или менее непреднамеренно, – некий конгломерат, который переживет и разлад, и даже предвидимый Робби развод, и без его присутствия здесь выживет тоже. Утрата любимого дяди, может, и разрывает сердце, но мир продолжает существовать, и география все та же, и погода.