Все эти наши слёзы!),
Мы, не сговариваясь, повернулись, прильнули к окнам,
Чтобы ещё раз увидеть
Исчезающее за поворотом наше
Маленькое кладбище остановившихся мгновений.
«Опереточное зло по-своему брутально…»
Игорю В.
Опереточное зло по-своему брутально:
Выход ярок, голос поставлен,
Берет лихо заломлен,
Философский камень —
Чернокнижный презент за неспокой
Вечной души, предлагаемый ненавязчиво —
Драгоценен и сияет
Всей прелестью грубой поделки из плексигласа.
Не скоро в гримированных
Чертах лица Мефистофеля
Узнаёшь гнилые зубы,
Хронический педикулёз будней
И морщинистые манеры травести.
Но, когда спектакль окончен
И ты сидишь в его гримёрной,
Будь скуп на реплики, не пей больше двух рюмок,
Поглядывай на часы, но не слишком явно,
И, трогая его бутафорский кинжал, памятуй,
Что и крашеный картон отворяет вены
(Хотя потеря трёхсот граммов крови неопасна
Для долгой жизни).
«Вот раздвигаю ложесна конверта…»
А. И.
Вот раздвигаю ложесна конверта —
И белый мягкий хрусткий твой полуквадрат
Ложится в руку, туго вынут.
Пульсирует, покрыт венозной сетью
Письма —
И вот альтернатива паутине!
(Всего прочней бумага,
Носитель вечный, чрево, стратостат) —
Батут над безднами:
Хореография и вязь прыжка,
Провалы, петли, горки шариковой ручки,
Вдруг пропадая,
Выныривают к жизни,
Карабкаются в гуттаперчевую высь,
К карнизам смысла,
К вершинам сердца. Кровь, поя, летит.
Продавлен вязью лист,
И плоскость будней гипсовую, слепок
С лица новорождённого,
Гель Гелиоса заполняет всклень!
Нажим: та сторона листа:
Вот выпуклостей впуклость
Вбирают пальцы, и два дня твои
Опознаю как настоящее в минувшем.
Всего теплей бумага!
Девятимесячно вспревает целлюлоза
Живым теплом в утробе, слизью, соком:
Прожёванное древо, нежный трэш
Второю жизнью всходит, новым смыслом,
Езекиилевым восстаньем восстаёт —
И не умрёт отныне.
Бумага, ручка, рук рукопожатье:
Лишён мой век тепла и кожи писем —
Се, щупалец дуэль
В несовпадающих, различнонаклонённых
Срезах,
В пространстве одиноком симулякра,
Однополый рой слепой
В провале гулкого презерватива:
Всегда вперёд, о никогда навстречу!
Сон: блоггер зависает и не чает:
Он – пользователь, он – писюк бескровный
(Нужда и польза: пользовать и нудить) —
Он – зомби, он – иван, не помнящий
Тактильного родства живой бумаги.
Всё это душевное, слишком душевное,
Почти, на грани,
На полстопы – в плотском. Рекомендуют:
«Батюшка должен быть духовен!
Душевное – рассадник
Тактильных бесовских инфекций!»
Всё так. Но мир людей обезлюдел.
Простые движения плоти развоплотились,
Сочтены редкостью, ересью, извращеньем.
Растворяется всё, что тварно
(Остались в минувшем
Сплошные времена похорон: Бога, смысла,
Человека, потом и самой смерти,
Проводили и девять дней, и сорок, и полгода).
Сосуд треснул, вину не в чем держаться.
Нажуй бумаги, попробуем
Целлюлозой и слюной трещину заделать.
Подними, обними! Дай руку,
Утешай, утешай народ Божий,
«Утешитель» – так Дух Святый назван,
Пиши письмо, дыши на клеевой край конверта,
Коснись руки, брате, побредём вместе.
«Помнишь, в сороковой полдень…»
Августу
Помнишь, в сороковой полдень
У песчаного домика по тебе литию мы пели?
И вдруг притихли: это
Отстранённо, уверенно
Нечто о тебе и о нас кукушка заутверждала.
Конечно, я далёк от мысли,
Что это сам ты, лучащийся, лысый,
Невидимый,
Сухими лапками на деревянном кресте утвердившись,
Нам подпевал!
Нельзя верить в приметы.
Но необходимо уметь читать знаки,
Поскольку мы – не вне книги,
Но в то же время – читатели, а не буквы.
Это всё: кладбищенский полдень,
Кадило, песок, венки, ветер,
Пластмассовое время сороковин —
Всего лишь миния на странице,
А голос кукушки – смысл сноски.
Да и прежде-то, Август,