И тут-то бы, по всем законам божеским и человеческим, этой истории и закончиться бы вполне логичным и единственно возможным образом, а именно разрывом контракта и изгнанием Анны, удалившейся бы гордо, несломленно, со скандалом, волоча за собой оторванный поролон и невидимку мужа, но нет. Почему-то нет. Почему-то все стало развиваться совсем иначе: Анне был дан последний срок в две недели, и за эти две недели она вернулась из Псковской области, оплатила всю кипу квитанций и заплатила за проживание. И осталась проживать. Причем проживать все в той же искрометной манере, с долгами и простынями текста, стремясь, наверное, как-то связать все эти простыни и спуститься по ним к сердцу наймодателя из своей невыносимой ситуации. Сделав ситуацию невыносимой и для наймодателя тоже. Но тот держался стойко. Не совсем ясно, что же им двигало: кризис на рынке аренды, когда предложение начало превышать спрос и стало уже гораздо сложнее с поиском квартирантов? Или жалость к Анне, которая к тому же недавно родила, и нежелание лишать ее крыши над головой? Или просто сила инерции и вечная питерская интеллигентская мягкотелость. А может быть, как начинала подозревать Анна в свои самые горькие, самые черные вечера, может быть, наоборот, не инерция и никакая не жалость, а дьявольская проницательность и желание вдоволь поиздеваться? А черные вечера случались у Анны все чаще. В эти черные вечера Анна оставалась дома одна, а муж Такой-то уходил кататься на машине или на мотоцикле с большой скоростью. Его гнала обида. Прошел ровно год после эпохального случая с поролоном, но обида так никуда и не делась, более того – продолжала расти. Анна никогда не питала иллюзий относительно этого своего мужа (и того тоже, но сейчас речь про этого), точней, этих иллюзий она, разумеется, питала множество и самых различных, но одно она всегда способна была разглядеть ясно и трезво – что ее муж хороший человек, добрый человек, человек обаятельный, но, что называется, простой. Простой и пустой. Иногда, в начале их знакомства, когда он катал ее на мотоцикле, в момент резкого поворота она даже слышала свист ветра в его голове, стремительно влетающего в одно ухо и тут же вылетающего из другого, не встретив в голове ни единого препятствия. Потом, кстати, это прошло, потому что, по совершенно верному расчету Анны, вскоре эта пустота заполнилась любовью к ней, чаровнице. Вот сколько было пустого пространства, ровно столько туда и вместилось любви. А если бы, думала Анна, если бы муж не был изначально так пленительно пуст, если бы он был не пустым, не простым, а так называемым сложным человеком, в которого уже понапихано черт-те чего, разве влезла бы в него еще и любовь? Может, конечно, и влезла бы, но с какими нефотогеничными усилиями пришлось бы ее туда запихивать, сопя от натуги и отдуваясь, засучив рукава и упершись коленом в поясницу. А все эти усилия могут не испортить разве что юную нимфу, а когда тебе хорошо за тридцать и куда ближе к центнеру, чем к половине центнера, уже как никогда начинаешь ценить легкость и полетность, балетность и спонтанность. Что можно, допустим, утром восстать ото сна всей своей весомостью, помассировать варикоз, намазать кремом птоз, припудрить невусы, шмыгнуть куперозом и зевнуть рыбьими челюстями, а потом плюхнуться за монитор и постить вконтактике цитатки вроде: «Верны мужьям шалуньи и насмешницы, а в маске благочестия обычно ходят грешницы». И вот это прекрасное ощущение себя шалуньей и насмешницей обеспечивал Анне именно муж Такой-то, и именно благодаря его наполненной любовью пустоте и было возможно это блаженное кружение. Но что-то вдруг этот вальсок стал у них спотыкаться. И не вдруг, конечно, а как раз после переломного вечера с четырьмястами двадцатью рублями за поролон. Именно о рулон поролона споткнулись тогда вальсирующие, и Анна перестала ощущать на своей куперозной щеке страстное дыхание мужа Такого-то, муж отвернулся и пристально уставился в совершенно другую сторону. В сторону наймодателя смотрел теперь муж Такой-то, смотрел с горькой обидой, минуя взглядом Аннины прелести и убегая этим самым взглядом туда, прочь, за перекресток, за следующий перекресток и далее за самый маленький игрушечный перекресточек на холке закругляющейся земли. А насмотревшись, уходил кататься на мотоцикле на большой скорости. И снова ветер подсвистывал в месте произрастания его ушей, но там уже не было пустоты, но и, о ужас, не было и любви, а одной только черной обидой был теперь наполнен муж Такой-то, и ветер, всхрюкнув в ухе и взбулькнув обидой, пролетал мимо. И если муж надеялся, как надеялась Анна, выдуть из себя обиду посредством больших скоростей, то тщетно. И с каждым месяцем, с каждой следующей необходимостью вносить арендную плату муж только усугублялся. Уже не только безнадежно умолк вальсок, но и треугольник, в один из особо черных вечеров вдруг в панике отчетливо осознанный Анной, дикий треугольник «Муж Такой-то – Анна – Наймодатель» перестал быть треугольником. А просто вектор муж Такой-то – наймодатель, и стремящиеся по этому вектору горькие думы мужа Такого-то. Ну или не думы, а что там бывает у подобных простых, пустых людей – инстинкты? Педагог-психолог, коллега Анны, которой та стыдливо сформулировала свою абсурдную беду, сказала, что у мужа незакрытый гештальт. Но что она еще могла сказать, у вас незакрытый гештальт или у вас травма детства, психологи говорят это всем и никому не говорят ничего иного, выбор невелик. А больше Анна ни одной живой душе не признавалась в своем горе, уж больно это горе было неприличным и глупым. Давай съедем из этой квартиры, каждый месяц умоляла она мужа Такого-то, но тот отказывался наотрез. Нет, говорил он, не съедем. Будем жить дальше. Но в таком исполнении, понятно, это была, как говорится, не жизнь. Хотя Анна, сильная женщина, бодрилась и боролась. Меняла аватарки. Подписалась на паблик «Психология секса». Репостила оттуда самоидентификационное кокетливое «Ты такая порочная фея, будто в детстве смотрела порно вместо Диснея». Всячески поддерживала мужа Такого-то, когда его уволили с работы, после того как он разбил казенную машину, разъезжая на большой скорости. Родила ребенка. Подала на предыдущего мужа в суд на алименты, чтоб были деньги каждый месяц оплачивать ненавистную квартиру. Поставила на аватарку фото: стройный до пояса голый мужчина в узких джинсах держит в руках цепь, на цепи сидит голая дева с большой грудью, смотрит на застежку джинсов с большим энтузиазмом, не обижаясь на терзающие нежную шею шипы ошейника. Дождалась лайка от двух подружек, старшего сына – китайскоязычного школьника и, уже ближе к вечеру, от мужа Такого-то. А ночью утешала мужа Такого-то, плачущего и растерянного, опять попавшего в аварию на большой скорости и разбившего машину, на этот раз свою, и сама тоже плакала, и муж ее утешал. У нас – просто – еще живы – бабушки, твердила Анна, не сбиваясь с ритма, а муж Такой-то, ухвативши ее за развесистые бедра, привычно подхватывал: Потому что – мы хорошие – люди, а они своих – бабушек – специально – уморили, вот у них – и есть лишняя – квартира! Почему-то именно в этом вопросе, в этом деле мерзавец-наймодатель их невероятно сближал и приближал, а во всех остальных аспектах, дневных, лишь сеял раздор и смуту. Особенно когда начинал свое традиционное ежемесячное нытье, Анна, сегодня вот такое число, а вы должны были заплатить вот этакого.