поэм Байрона («Дон Жуан», «Беппо») и Пушкина («Граф Нулин», «Домик в Коломне»), однако учитывает и свой собственный опыт – ироническую лирику 1832 года («Примите дивное посланье…», «Что толку жить! без приключений…», «Челнок») и, по всей видимости, опыт юнкерских поэм, сочиненных в стенах Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров для рукописного журнала «Школьная заря» (1834). Хотя многие исследователи вовсе отказывают этим обсценным (и, на современный взгляд, неприятно-токсичным) текстам в литературном значении, они сыграли свою роль в эволюции лермонтовского стиля и авторского пафоса. Именно в юнкерских поэмах («Уланше», «Петергофском празднике», «Гошпитале») Лермонтов едва ли не впервые обратился к описанию повседневного быта героев, взятых из современной и близкой ему жизни, и отказался от лирической интонации в пользу откровенной иронии и пародии. Генетическую связь иронических поэм Лермонтова с юнкерскими опытами лучше всего демонстрирует поэма «Монго» (имя героя – реальное прозвище родственника и приятеля Лермонтова Алексея Столыпина), датирующаяся 1836 годом, то есть временем после окончания юнкерской школы, но написанная в сходной манере, правда с чуть менее откровенной и менее концентрированной обсценикой. Двусмысленность сюжетных поворотов характерна и для гораздо более лиричной и насыщенной литературными отсылками «нравственной повести» «Сашка», и даже для увидевшей свет при жизни Лермонтова «Тамбовской казначейши», где муж готов поставить на карту жену, которую выигрывает счастливо влюбленный в нее улан.

Если первые опыты Лермонтова в жанре поэмы напрямую вырастали из чтения сочинений Пушкина, Козлова, Жуковского, Баратынского, откуда юный поэт брал как сюжетные ходы и решения, так и язык описания, то начиная с 1830 года он обращается к оригинальным сочинениям Байрона, которые читал – в отличие от пушкинского поколения – в оригинале, а не во французском переводе.

При этом английский поэт интересовал начинающего автора не только с художественной точки зрения. Не меньшую роль, чем стихи Байрона, для Лермонтова играли его личность, соотнесение биографических обстоятельств с творчеством, преломление и выражение личных переживаний в поэтических текстах, образ автора и его биографические проекции. Как свидетельствуют воспоминания Екатерины Сушковой[10] и заметки самого Лермонтова, важнейшим источником его знакомства с произведениями и личностью Байрона стала книга Томаса Мура «Письма и дневники лорда Байрона, с замечаниями из его жизни», вышедшая в 1830 году. В этой книге Мур приводил отрывки из дневников и писем Байрона, перемежая их поэтическими текстами и тесно связывая историю создания тех или иных произведений с биографией и переживаниями английского поэта. О таком биографическом прочтении и эмоциональном вживании в биографию Байрона говорят автобиографические записи лета 1830 года, которые Лермонтов начал делать по следам чтения книги Мура, – например, такие:

Цитаты из Байрона, разнообразные реминисценции из его произведений с тех пор регулярно возникали как в лирике Лермонтова, так и в его поэмах 1830-х годов. Хотя в известном стихотворении 1832 года поэт утверждал: «Нет, я не Байрон, я другой…», байроновский фон оставался для Лермонтова чрезвычайно значимым. По автобиографической модели байроновского романтического субъекта молодой поэт выстраивал свой образ в разных жанрах. В поэмах эти аллюзии на Байрона и его тексты выражались прежде всего в предисловиях, посвящениях, эпиграфах, отвечающих за выражение авторской позиции. Так, эпиграфы к значительному числу поэм 1830-х годов Лермонтов берет из сочинений Байрона: в «Последнем сыне вольности» мы находим эпиграф из «Гяура», в «черкесской повести» «Каллы» эпиграф взят из «Абидосской невесты», источник эпиграфа к поэме «Моряк» – байроновский «Корсар», поэма «Измаил-бей» сопровождается эпиграфами из «Гяура» и «Лары», в поэме «Боярин Орша» – эпиграфы снова из «Гяура» и «Паризины», наконец, к одной из ранних редакций «Демона» Лермонтов выписывает эпиграф из знаменитой мистерии Байрона «Каин».