Ведь человек, не важно из каких соображений, но чуть ли во всех случаях, получив или достигнув свободы, первым делом пытается использовать ее в двух направлениях: для вседозволенности во имя самого себя и ограничения воли других. Первым американцам повезло, им удалось сосредоточиться на золотой середине: жестко регламентируя отношения внутри общества, ограничивая личные свободы, они оделили каждого широкими политическими свободами. Несмотря на то, что они начинали с сужения суверенитета отдельного человека, пионеры Нового Света сумели поставить на первое место гражданскую и нравственную свободу. Что и позволило им добиться той формы демократии, которая за относительно короткий исторический срок вывела американцев в экономические и политические лидеры.

Путь к свободе существовал и в Советском Союзе (как он есть в каждой стране), он был бы очень долгим, но бескровным. Много писалось и говорилось о нереформируемости общества в СССР, о том, что иного пути, чем разрушить все до основания, не было. Говорится об том и сегодня. Понять логику авторов подобных утверждений довольно сложно. Во-первых, потому, что не бывает нереформируемых политических систем, во-вторых, более бесчеловечной цели в отношении любого общества, чем разрушение, человечество не знает. Любое разрушение – это война и, соответственно, кровь, ведущая к новой крови. Любое разрушение – это непредсказуемость, которая неизвестно, что породит. Нет такой цели, ради которой было бы допустимо ломать судьбы целых поколений.

Не бывает и быстрых реформ. Быстрые реформы – это революция. Суть реформ заключена в самом слове «реформа». Так как было не до формы, страна начала прямо с содержания. Сопротивляться было некому: власть так долго обманывала людей, что большинство из них восприняло судьбоносные для себя, своего будущего события как очередную политическую игру. Страна развалилась руками безответственных псевдоинтеллектуалов и под улюлюкание плебеев. К этому вела сама история Советского Союза: пытаясь лишить людей свободы, возможности самостоятельно мыслить и принимать решения, придерживаться собственных убеждений, превращая их в толпу, в безмолвного исполнителя собственной воли, власть не отдавала себе отчета в том, что в конечном счете самое главное решение всегда остается за народом.

И народ поступил иррационально, решив не вмешиваться в процесс разрешения собственной судьбы. Не сработал даже инстинкт самосохранения (время показало, что все же не сработал). Народ выбирал из двух зол и выбрал не знакомое, так как знакомое зло ему просто обрыдло и опостылело. Кого поддерживать – чиновника, давно уже находящегося по другую сторону глухой стены? Оглохшую и ослепшую власть? Во имя чего, во имя какой идеи? В кого верить, если сама власть не верит в декларируемые ею самой ценности и цели?

Иначе не могло быть в стране, по уши погрязшей в протекционизме, коррупции и приписках, обманывающей саму себя на всех уровнях начиная с детского сада кончая съездами партии. Где человек для власти стал не более чем средством, инструментом; где народ воспринимался только как толпа, которой можно не церемонясь нагло врать; от чьего имени можно говорить, действовать; масса, на которую можно при необходимости сослаться, но не союзник. Насквозь прогнившее во лжи, захлебывающееся в фальши государство, которому собственная сила в тягость – вот что представлял собой Советский Союз в восьмидесятые. Советская власть, отдалившись от собственного народа, превратилась в Колосса, самолично рубящего собственные ноги.

И все же при наличии чистых помыслов реформа Союза (настоящая – без разрушения до основания) была возможна. Конечно, она бы потребовала очень много времени, сил и энергии, в конце концов обязательно привела бы к разъединению союзных республик, возможно и национальных автономий. Но настоящая реформа не развалила бы страну, не топила бы ее в крови, она действительно могла бы объединить народы, разъединяя их, как это, кстати, декларировалось в начале перестройки. Но идея была другая, направленность реформ была совершенно иной, примерно как по Кафке: «Отсюда иду». Те, кто возглавлял реформы, не знали куда идти, и мы все шли отсюда. Лишь бы идти.