Дорога до Владимира не отличалась живописностью. Особенно глаз Корсакова оскорбило Орехово-Зуево с огромными фабричными бараками и жуткими высокими трубами, которые выплевывали в небо черные клубы дыма. Счастье только, что поезд пробегал расстояние от Москвы то древнего княжеского города за каких-то 4 часа, так что пытка немилосердно раскачивающимся вагоном обещала быть короткой.

Корсаков прилежно старался изучить каждую статью в газете (в основном – чтобы не пришлось общаться с соседом по купе), но спустя полчаса понял, что буквы плывут перед глазами, настырно отказываясь складываться в слова. Глаза немилосердно слипались. Незаметно для себя самого, Владимир привалился головой к стенке купе у окна и задремал.

Разбудило его вежливое, деликатное даже покашливание, не вязавшееся с образом соседа. Сонно моргая глазами, Корсаков выпрямился и опустил на столик порядком помявшуюся газету.

Напротив него с несвойственной самому Владимиру грацией удобно расположился его двойник. Он с ленцой склонил голову набок, изучая попутчика скучающим взглядом. Корсаков почувствовал, как его сковывает ледяной холод. Двойник наконец открыл рот, будто снизойдя до разговора, однако не издал ни звука. На лице не-Корсакова отразилось легкое изумление – как будто он выполнил все требуемые действия, но так и не получил необходимого результата. Двойник виновато улыбнулся, а затем протянул руку и коснулся груди Владимира, который, несмотря на весь свой ужас, не находил сил отстраниться. На этот раз голос не-Корсакова, пугающе схожий с его собственным, прозвучал у него в голове:

– Скажи, ты думаешь, что твое сердце и правда бьется, или оно всего лишь успокаивает тебя иллюзией, что ты жив?

Корсаков вскрикнул – и проснулся от звука собственного голоса. Его пробуждение вырвало из объятий Морфея и мирно, с прихрюком, храпящего купца напротив. Тот разлепил глаза, осоловело оглядел купе и тут же уснул обратно. Корсаков был бы рад столь же безмятежно последовать его примеру.

Уже на подъезде к Владимиру, купец вновь проснулся, с наслаждением потянулся (заняв бочкообразным туловищем большую часть купе), высунулся в коридор и кликнул кондуктора:

– Вот что, братец! Возьми мне в буфете бутылку вина.

– Какого прикажете? – заискивающе поинтересовался проводник.

– Все ровно, кокого-нибудь, чтобы на три рубля бутылка была, – солидно окая пробасил попутчик Корсакова и не глядя кинул кондуктору десятирублевку. Надо ли говорить, что выйдя на погруженный в вечерние сумерки Владимирский перрон, Корсаков чувствовал себя досрочно помилованным узником замка Иф.

Владимирский вокзал, в сравнении с только что виденным московским, был прекрасен и имел вид настолько респектабельного заведения, настолько, что проходящие через него пассажиры снимали головные уборы. Над привокзальной площадью, уже освещенной фонарями, нависал утопающий в молодой зелени Рождественский монастырь. Левее на фоне закатного неба высились древние соборы, Успенский и Дмитриевский.

Прибывший поезд оживил провинциальный вечер – богатые пассажиры нанимали коляски, чтобы забраться по холму в центральную часть города, менее состоятельный люд карабкался пешком. Корсакова уже ждали – как и обещал в телеграмме Дмитрий, правее выхода из вокзала стоял строгий крытый экипаж. Завидев Владимира в сопровождении очередного пыхтящего носильщика, кучер спрыгнул с козел и предупредительно распахнул дверь:

– Покорнейше просим-с!

По дороге Корсаков любопытствующе выглядывал то из левого, то из правого окошка – в городе-тезке он оказался впервые и, надо сказать, Владимир ему нравился. Чистые, мощеные булыжниками, улицы, по которым весело стучали колеса экипажа и цокали копыта лошадей. Дома – сплошь в два-три этажа, также опрятные. Вдоль главной улицы, Большой Московской, горели фонари, а по тротуарам, несмотря на поздний час, прогуливалась приличная публика. В гостинице недалеко Золотых ворот Корсакова ждал «наилучший номер» (по его критичной шкале оценки мест проживания комната получила балл «приемлемо») и записка от Теплова, в которой тот приглашал навестить его первым делом с утра.