Я лично был всегда горячим противником смертной казни, находя, что государство, власть как нечто сильное и мощное не вправе отвечать на безумие отдельных лиц таким же безумием. Государство вправе лишь изолировать преступника, чтобы обезвредить его, и наглядно доказать силу беспримерного своего великодушия.

Правительственный курс скоро обозначился: «сын не вправе миловать убийц своего отца!» Влияние Победоносцева и соответствующих мужей Царского совета решило это безапелляционно.

Обвинителем цареубийц выступил тогдашний прокурор петербургской Судебной палаты Н. В. Муравьев. Он стяжал себе этим «благодарность» царя, за что и был вскоре назначен министром юстиции.

Всех пятерых убийц Александра II казнили. Казнили публично на Семеновском плацу, где был воздвигнут эшафот с пятью виселицами.

Знаменитая артистка М. Г. Савина, жившая в то время в конце Николаевской улицы, видела со своего балкона весь печальный кортеж. Она утверждала, что кроме одного из приговоренных, Рысакова, лица остальных, влекомых на казнь, были светлее и радостнее лиц, их окружавших. Софья Перовская своим кругловатым, детским в веснушках лицом зарделась и просто сияла на темном фоне мрачной процессии.

Покатилось грузно-однотонное царствование Александра III Миротворца, укрывшегося в своем Гатчинском дворце, как в неприступной крепости.

Союз с республиканской Францией как-то дико уживался с российским абсолютизмом, остановившимся на мертвой точке. В подходящих случаях звуки Марсельезы стали раздаваться публично и невольно комментировались текстом революционного гимна. Говорят, на это обращали внимание Александра III, на что он будто бы философски отвечал: «Не могу же я им сочинить новый национальный гимн!» Про себя он, вероятно, думал: хоть с чертом в союзе, а должен же я обороняться от Германии!

А «черт» был к тому же галантен и льстив и хоть кому мог вскружить голову. Париж такой прием устроил «русскому царю», что хоть бы самому Вильсону в свое время впору. Одним великолепием названного его именем моста, построенного по случаю блестящей всемирной выставки в Париже, Франция считала, что на веки вечные обессмертила Александра III.

«А там, во глубине России», колесо истории катилось своим грузным чередом. После ухода провожаемого нелестным эпитетом Вышнеградского министром финансов сделан был Витте, «муж государственный» (особенно по Дилону); он и золотую валюту урегулировал (золотые круглячки действительно зазвенели в кошельках), и, что еще важнее, порешил восстановить «царев кабак», т. е. спаивать народ во славу государственной казны. Говорят, что он самодовольно потирал себе руки даже в момент выборгского воззвания, которым разогнанные перводумцы призывали народ не платить казне податей, и, посмеиваясь, говорил: «Ладно, ладно, а пить народ все-таки не перестанет и пуще прежнего понесет деньги в кабак, раз и податей платить не надо!»

Черту государственной мудрости нового министра иные усматривали и в его тяготении к Германии, несмотря на русско-французский официальный союз. Ему Pocсия обязана разорительным для нее торговым договором с Германией 1904 года. Никогда еще германские капиталы не находили себе в России такого уютного и прибыльного помещения, как во времена Витте. С финансовым Гогой и Магогой Берлина, Мендельсоном, он был в интимно-дружеских отношениях. Сам Вильгельм, говорят, высоко ценил Витте, осыпал его знаками внимания и принимал у себя не в пример прочих русских сановников.

По-своему Витте был, пожалуй, прав, подозрительно косясь на противоестественный франко-русский союз. При тупом упорствовании в сохранении российского государственного строя союз этот, как доказали последствия, был фатальным для царского режима, а для Pocсии чреват попутно бедствиями.