. Со своей стороны, Александр I не уставал повторять, что имеет во Франции только одного врага – Наполеона. Префект парижской полиции Паскье приводит в своих воспоминаниях слова Александра I, сказанные им парижским депутатам накануне въезда в Париж: «Я имею только одного врага во Франции, и этот враг – человек, который меня обманул самым недостойным образом, который злоупотребил моим доверием, который нарушил все данные мне клятвы, который принес в мое государство самую несправедливую и отвратительную войну. Любое примирение между ним и мной отныне невозможно; но я повторяю, я имею во Франции только одного врага. Ко всем французам, кроме него, я отношусь с благосклонностью. Я уважаю Францию и французов и желаю, чтобы мне дали возможность сделать им добро»[301]. При этом о Бурбонах не было сказано ни слова. Обещая «сделать добро», Александр I как бы намекает на право французов самим избрать себе правителя, исключая Наполеона.

Но еще до этой встречи с парижскими депутатами Александр I имел любопытный разговор с посланцем Людовика XVIII – бароном де Витролем. Тот так воспроизвел свой разговор с царем: «Итак, начал он с выражением неудовольствия и сожаления, если бы вы узнали их (Бурбонов. – В. П.) получше, вы бы убедились, что корона слишком тяжела для них. Мы уже думали о том, кто бы мог подойти Франции, если Наполеон уйдет. Одно время мы думали о Бернадоте, его влияние в армии, уважение, которым он пользуется у друзей революции, остановили на какое-то мгновение наш выбор на нем, но затем по ряду причин мы должны были от него отказаться. Говорили и о Евгении Богарнэ. Он знатного рода, уважаем во Франции и ценим в армии, но имеет ли он достаточно сторонников? Может быть, республика, умно организованная, лучше подошла бы духу французов. Идеи свободы, которые уже давно пустили ростки в такой стране, как ваша, не могут исчезнуть бесследно. Они затрудняют установление единовластия». Изложив размышления Александра I о возможных вариантах нового французского правительства, Витроль не мог сдержать своего изумленного восклицания: «Бог мой! Когда это было? 17 марта! Император Александр, король королей, объединенных для спасения мира, говорил мне о республике»[302].

Рассуждая о республике, Александр I явно дразнил Бурбонов. Однако его нежелание видеть на французском престоле Людовика XVIII было не столь сильным, как желание раз и навсегда покончить с Наполеоном. Стремясь покорить французов своим великодушием, царь соглашался на регентство Марии-Луизы при малолетнем сыне Наполеона, подчеркивая тем самым, что свою личную ненависть к французскому императору он не распространяет даже на членов его семьи.

Как бы то ни было, Александр I вовсе не хотел возвращения дореволюционных порядков. По его замыслу, кто бы ни оказался во главе Франции, будь то Бернадот, наследник шведского престола, бывший наполеоновский маршал, или Людовик-Филипп, сын герцога Филиппа Эгалите, связавшего свою жизнь с революцией, голосовавшего за казнь короля и окончившего свои дни на гильотине во время террора, или любой другой кандидат, он непременно должен управлять Францией, опираясь на конституцию. Даже Бурбонам Александр I никогда не согласился бы вернуть французский престол без ограничивающей их власть хартии.

Талейран убедил Александра I, что в действительности речь может идти только о Наполеоне или о Людовике XVIII – «это принцип, все остальное интрига»[303]. Примерно об этом же в то время писал и Ф. Р. Шатобриан в брошюре «О Бонапарте и Бурбонах»[304].

То, что Бурбоны в 1814 г. не имели широкой поддержки и что в восстановлении их власти огромную роль сыграли случай и интрига, подтверждало основную мысль книги Ж. де Местра: не люди, а само Провидение печется о возвращении трона Людовику XVIII. Не только пророческий характер «Рассуждений о Франции», но и их мистический тон как нельзя лучше соответствовали настроениям 1814–1815 гг. В позиции Александра I этого периода причудливо переплетались мистицизм и либерализм, смирение и гордыня. Это состояние царя очень точно подметил М. Ф. Орлов: «Положение императора было необыкновенно достопримечательно. Величаво и важно говорил он всякий раз, когда приходилось защищать общие европейские выгоды, но был снисходителен и кроток, как скоро дело шло о нем самом и его собственной славе. На деле участь мира зависела от него, а он называл себя только орудием Провидения»