— наоборот: от жены! С тёщей в сообщниках.

— Она уже погуляла с собакой, — прислала тёща в ответ.

Конечно, погуляла — одиннадцатый час.

— А если собаке снова приспичило? — набрал он в ответ. — Ну или хлеб закончился? Придумайте что-нибудь!

Свой приезд он решил с тёщей заранее не обговаривать, до конца всё же не доверяя вражескому лазутчику. Римму нужно брать горяченькой. И даже если сейчас Софья Алексеевна выдаст его дочери, Римме уже не сбежать. Он хлопнул дверью и почти бегом обогнул дом, за которым спрятал машину. Из окна его тоже не увидать, зато у него подъезд или, как у них принято говорить, парадная — просматривается, как на ладони. Сейчас жена выйдет, и он сделает то, на что не решился с Октябриной. Подбежит, подхватит на руки, закружит и, может, даже поцелует. Они уже столько всяких глупостей друг другу наговорили, что слова в их общении стали абсолютно лишними.

Да, он так и сделает — правда, есть риск быть покусанным Грином, но тот, кто не рискует, гуляет в парках в одиночку, без жены…

Тёща не подвела. И позаботилась о зяте — послала дочь не с собакой, а за хлебом. Ну а что — иногда хлеб за ночь черствеет, а порой даже плесенью покрывается, как и мужья без женской ласки. И что за чёрт — снова ступор. Снова ноги никуда не идут. Стоит, как полный дурак, и смотрит в спину. Будто ждёт, что обернётся и позовёт с собой. Так нет же, уйдёт… Просто уйдёт в булочную за хлебом и будет у тёщи два батона и одна большая свинья по имени Иван, чтобы эту булку скормить без чая.

— Римма!

Он сумел крикнуть. И даже сделал вперёд один шаг, как раз за секунду до того, как она обернулась. Стоит она сейчас на самом лучшем для тёщиной слежке месте, а что делать — сам виноват. Ещё шаг и два. Прыжок в длину — ведь так быстро люди не бегают. И…

— Римма!

Поднять смог, закружить — нет. Про поцелуй и говорить нечего. Да, сказать нечего — только если повторять любимое имя раз за разом всё громче и громче, а потом тише, едва различимым шёпотом. И он снова позвал её… К себе домой. К ним домой. Просто позвал — по имени, ничего не добавляя. А она молчала. Не выразила никакого удивления, увидев его у подъезда. Сдала его тёща с потрохами — у... Вражина!

— Я ждала тебя вчера, — послышалось с высоты.

Он продолжал держать жену у себя над головой: там ей и место, она же на две головы его выше — морально.

— Прости, замотался… Не смог… — поджал он губы, чувствуя за собой жуткую вину.

Она ждала его, а он к другой бабе на свидание бежал, думая про романтическое продолжение. Дурак! Если не сказать хуже… Если не назвать себя так, как назвала бы жена, узнав про его субботние планы на жизнь. Несемейную.

— Я тебя ждала, — повторила Римма, опуская руки ему на плечи. — Зачем ты приехал?

— За хлебушком сходить… — выдал он глухим шёпотом.

От близости пересохло не только на губах — он высох весь, а потом точно в холодный душ окунулся. А небо чистое — ни одного снежного облачка. Зато в руках одна единственная жена.

— Подговорил мать?

— Выходит, тёща меня выдала?

— Нет.

— Почему же ты не удивилась?

— Не знаю.

Он осторожно поставил её на землю, но рук с пуховика не убрал, но не поднялся к плечам, хотя безумно хотелось сжать ещё тёплые щёки и запечатлеть на губах горячий поцелуй. Но сдержался — с лоджии всё хорошо видно. И плевать, что он не первый встречный, а зять с десятилетним стажем.

— Пошли за икрой, что ли, сходим? — предложил он, чтобы быстрее скрыться с тёщиных глаз за углом соседнего дома.

— А я тебя на чай не приглашала, — выдала Римма уже довольно сухо.

И глаза её перестали блестеть: от прежней радости не осталось и следа. Пришлось убрать руки с талии и схватить перчатку — плотную, и не прощупаешь палец, чтобы узнать, есть ли на нём кольцо или уже сняла. Он надел своё ещё с вечера, чтобы ненароком не забыть о символе супружеской верности в суете раннего утра.