– Это что такое, товарищ боец!? Мародёрством занимаетесь на только что освобожденной советской территории. Этот твой проступок удваивает значимость твоего преступления. Ты знаешь, товарищ боец, что в Красной армии мародёров расстреливают на месте. Так это вот я сейчас с тобой и сделаю. Ставь чугун на землю. Вперёд, шагом марш! Не оглядываться! Буду стрелять!

Шагаю, опустив голову, и уныло думаю:

– Только мне ещё этого не хватало на исходе-то войны.

Без малого три года отвоевал, был несколько раз ранен, из окружений выползал и в плен не собирался сдаваться. А тут свой лейтенант меня и убьёт. Неужели лейтенант всё-таки выстрелит мне в спину? Такой приказ по Красной Армии есть, и он действует. Доказательство моего мародёрства налицо. Ведь я действительно мародёр! Украл мёд у своих же советских людей. Не их вина, что их нет дома. Всё равно мародёр!

Иду, нога за ногу заплетается, а всё думаю и думаю. Неужели сейчас оборвётся моя жизнь, неужели я уже не увижу свою родину, своих детей и своих сестёр. От этих быстрых грустных дум аж слёзы на глаза наворачиваются.

Понуро шагаю и всё жду выстрела. Его нет. Не утерпел и оглянулся. Старший лейтенант показывает мне спину и быстро удаляется от меня, идя своей дорогой! Левой рукой прижимает чугун груди, а правая, согнутая в локте, у рта. Явно видно, что ему идти очень сладко! Очень жалко мне было соты. Хоть бы подавился, грабитель, чертыхаюсь в его спину. Меня же пчёлы покусали, а он запросто так уплетает мною добытый мёд! Ладно, думаю, пусть медком полакомится штаб, а мне попадать под трибунал никак не время, всё же уже виден конец войны, надо и домой вернуться.

Второй раз я за мёдом уже не пошёл. Так и не угостил бойцов взвода латышским медком.

…Этот бой я помню очень хорошо. Он произошел в июле 1944 года в лесу. Наш полк, преобразованный в гвардейский, находился в Латвии. Мы все, от рядового солдата до полковника – командира полка, очень гордились этим присвоенным нашей части званием гвардии. Все нацепили отличительные знаки, старались выглядеть стройнее, почище одевались и следили за своей внешностью. Ходили щеголевато, мы же гвардия!

Однажды полк получил приказ занять лес, раскинувшийся перед нашим передним краем. Для выполнения приказа были подготовлены два стрелковых батальона. Им придали дополнительно пулеметные расчёты и батареи 82-миллиметровых минометов. Большинство наших бойцов было вооружено автоматами, только я никак не хотел расставаться со своей винтовкой и с ней пошёл в это наступление. Каждый боец вещмешок и все карманы набивал патронами. Прошло то время, когда наибольшее место в вещмешке отводили продовольствию. Уже все поняли, что сухарём немца не побьёшь, а патронов он и сам тебе не даст.

После соответствующей артподготовки мы с приданными нам средствами усиления атаковали лес. Наши атакующие цепи немцы впустили в него без всякого сопротивления. Мы это расценили как трусость немцев перед Советской Гвардией. Шли по лесу, поливали его свинцовым дождем, дружно и многоголосо кричали:

– Драпай, фриц! Красная гвардия идёт!

Нашему стремительному наступательному порыву способствовало и действие на голову наркомовских ста граммов. Мы шли и стреляли, а немцы не показывались. Мы всё глубже и глубже уходили в лес. Стыки наших рот и взводов прикрывали ручные и станковые пулеметы, но они огня впустую без видимой цели не открывали. У бойцов кончились патроны, а немецких спин мы ещё не видели. Я прекратил стрелять только тогда, когда в моих подсумках осталось две обоймы, третья была в винтовке. Надо же подстраховать себя на всякий пожарный случай!