Особо мне запомнились проводы Александра Любовцова. Молодой, высокий, статный и лицом красив. Он был лучшим сельским гармонистом. Он шел впереди всей толпы. Играл на гармошке и пел частушки. Их он знал неисчислимое множество! Был сильно подвыпивший, но не пьян, сознание и приличие не терял.

Вот одна из его частушек, а вернее её конец:

не одна моя заплачет,

А сорок на сорок помножить!

Может, и многие девушки и молодайки плакали по нему. Село-то большое, молодёжи было много, а он лучший гармонист! Но как часто при бабах герой и трус при молодцах. Не знаю, как он был в самом деле, только наверняка самим собою.

Осенью того же 1941 года Александр пропал без вести в первом же бою. Думали, раз он отчаянный гармонист, и воевал отчаянно, поэтому и быстро сложил свою голову. Весной же в апреле 1945 года от него вдруг пришло письмо, в котором он сообщил, что попал в плен и был освобождён уже в Германии. Домашние радовались, что их родной Александр жив, но радость была недолгой. Через две недели после его письма получили другое от незнакомой женщины-украинки. В конверт была вложена прядь волос с его головы. В письме женщина сообщила, что Александр похоронен и описала произошедшее с ним. На одной железнодорожной станции уже на территории Германии наши солдаты обнаружили железнодорожные цистерны со спиртом. Он выпил со всеми солдатами. Спирт оказался не питьевым, а метиловым. Редко кто из выпивших его остаётся в живых.

Мужчины, которые не были мобилизованы в первые дни войны, были включены в отряды ополчения. Обучение ополченцев военному искусству проводилось вечерами после основного рабочего времени. Занятия вели сугубо штатские лица, не нюхавшие пороха. С занятий ополченцы всегда возвращались с песнями. Отец тоже был зачислен в ополчение. В августе он был снят с брони и мобилизован. С октября месяца Иван Гаврилович уже участвовал в боях по защите Москвы.

С уходом отца на фронт заботы о четверых детях легли на одну мать, а нас три брата и маленькая сестрёнка. Мать была уже на последних месяцах беременности. Ей в это лето пришлось очень много пережить. В колхозе работала кладовщиком полевого стана. Она принимало зерно от комбайнов, руководила его обработкой, подсушкой, отправляла в амбары колхоза и в заготзерно17 на станцию Кузоватово. Однажды ночью она шла с работы домой и в темноте упала в яму. Сильно ушибла живот. Все переживания по проводам на фронт мужа и ушиб живота сказались на ребёнке. В конце октября Татьяна родила девочку-уродку, которая и скончалась в больнице.

Лето 1941 года оказалось урожайным. Созрели очень тучные хлеба, а убирать их было некому и нечем. Выручала народная смекалка. К колесному трактору прицепляли до пяти жаток-лобогреек. В мирное время в такую жатку впрягали пару сильных лошадей. Один человек управлял имя, а второй орудовал двурогими березовыми вилами-бянками. Он скошенное формировал на сноп и сбрасывал его на жниву. Работа адски тяжёлая. У этого работника всегда была мокрая рубашка, и со лба стекал пот. За это косилка-жатка и была прозвана «лобогрейкой». На ней работать приходилось в темпе. При тракторной буксировке на лобогрейке работал только бянщик-сбросчик. Скошенную рожь женщины вязали в снопы и составляли их в копёшки18, которых на поле оказалось очень много. Рожь всю скосили, и снопы составили в копёшки. Лошадей в колхозе уже не хватало, и не все снопы были связаны и заскирдованы. Много копёшек осталось под снег и перезимовало до весны. Мышам в копёшках и скирдах в зимнее время было очень вольготно. Тепло и кормов без ограничения. Их развелось великое множество. Осталось неубранным поле подсолнухов. Весной 1942 года колхоз принял все меры и обмолотил перезимовавшие снопы. Но зерно из них на хлеб уже не годилось. Оно было изгрызено мышами и терпко пахло их испражнениями. Получилась невероятное – у хлеба и без хлеба и голодные. С осени 1941 года на полевых токах колхоза осталось в ворохах очень много зерна. На зиму от снега его укрыли соломой. Оно никем не охранялось. Мы с двоюродными сестрами воспользовались этими обстоятельствами и несколько раз на санках привезли этого зерна, чем обеспечили себе сравнительно неголодное существование вплоть до весны 1942 года. Поля нашего колхоза пересекает гряда невысоких холмов. Из-за их каменистой части их никогда не распахивали. Почему-то их называли общим названием – "огурешники". За этими огурешниками стояла копна не обмолоченного проса сорта "комовой". Это высокое растение с плотными кистями вида гусиной головы. Просо тёмно-коричневого цвета, а крупа-пшено имела густо-желтый цвет. Из него каша получалось очень вкусной. Во время войны этот замечательный и урожайный вид проса на полях колхоза заменили другим. Районное начальство не заботилось о сохранении семян элитных культур, лишь бы были центнеры сданного государству хлеба. По весне в марте я сходил этой копне раза три и в сумках принёс кистей. Это просо тоже было подспорьем в нашем питании. Зимой правление колхоза с полей зерно стало развозить по домам колхозников, чтобы они на своих русских печах просушивали его для сдачи государству. Зерно рассыпалось прямо на голые кирпичи. Нам же приходилось спать на теплой и влажной постели. Тело остановилось влажным и пропахивало запахом зерна. Так проходила первая военная зима. Она выдалась очень морозной и выморозила не только немцев в Подмосковье, но и плодовые деревья и ягодные кустарники в Поволжье. Особенно пострадали яблони, груши, сливы, вишня и малина.