А события в стране развивались стремительно: в 1930-м Завадский был арестован и препровожден в Бутырскую тюрьму, его подозревали в участии в контрреволюционном «кружке тамплиеров» (по свидетельствам околотеатральных деятелей, в его официальной биографии этих сведений нет). Впрочем, Завадского вскоре отпустили. Но первые звоночки звенели со всех сторон, и уже совсем немного времени оставалось до ареста самого Арсена и эпохи так называемого Большого террора, который погубит многих близких ему людей.

Баба Ида

Дед Арсен, 1930 г

Весной 1932 года секретно-политический отдел ОГПУ в докладной записке на имя Сталина сообщал о «неуклонном росте антисоветской активности враждебных советской власти элементов интеллигенции». По какой причине? После «широкого наступления на капиталистические элементы деревни и города» были задеты слои интеллигенции, «которая еще не переварилась в котле пролетарской революции и не порвала кровной и идеологической связи с капиталистическими элементами страны».

На работе с представителями интеллигенции специализировался один из влиятельнейших сотрудников ВЧК Яков Агранов, который активно участвовал в художественной жизни Москвы и посещал два самых популярных тогда литературных салона – Лили Брик и Зинаиды Райх. Агранов близко общался с членами ЛЕФа и РАПП, Владимир Маяковский называл его «друг Аграныч», а Лиля Брик – «милый Янечка».

«Милый Янечка» лично руководил допросами и фальсифицировал самые знаменитые процессы 1920-х – начала 1930-х годов: правых эсеров, над Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, Промпартии и Трудовой крестьянской партии, по которым были арестованы многие представители интеллигенции (впоследствии все реабилитированы). Анатолий Буланов, с которым Арсен Ревазов чуть позже познакомится в ссылке в Алма-Ате, также попал в одну из групп историков-заговорщиков, «вскрытую» Яковом Аграновым. Ордер на арест самого Ревазова выписал другой высокопоставленный сотрудник ОГПУ – Георгий Молчанов, подчинявшийся аграновским указаниям.

В пятницу, 4 ноября 1932 года Арсена Ревазова отвезли на допрос на Лубянку, в здание бывшего страхового общества «Россия», где еще не так давно работал его отец. Центральную башню здания с огромными белыми часами венчали две женские фигуры, символизировавшие Справедливость и Утешение. Скоро этот архитектурный оксюморон будет исправлен: фигуры и нарядные башни уберут, и здание обретет привычные ныне очертания. До наших дней доживут только часы. Допрос вел молодой чекист Литовкин. Вскоре после допроса Арсена посадили в автобус вместе с другими подследственными и повезли в Бутырский изолятор ОГПУ.

Арестованные обитали в переполненных камерах: во времена Большого террора в каждую камеру Бутырского изолятора помещали по 170 человек, а во всей тюрьме находились до 20 тысяч заключенных, в то время как рассчитана тюрьма была на две-три тысячи человек. Заключенным приходилось спать на полу, причем сидя и по очереди. Кормили отвратительной баландой и жидкой кашей, но чаще только селедкой. Количество передач «на одно лицо» в неделю было ограничено. Идеолог партии эсеров Виктор Чернов писал о жизни заключенных в зимних Бутырках: «Отопление не действовало, сырость в камерах была невероятная, водопровод замерзал и не подавал воды, равно бездействовала и канализация. Насекомые кишмя кишели и покрывали зачастую серой пеленой вещи и несчастных арестантов».

Арсен не любил рассказывать родным о своем аресте, а от знакомых и вовсе скрывал этот факт на протяжении всей своей жизни, справедливо опасаясь возможных неприятностей. Попытаюсь сложить из отрывочных воспоминаний картину его ареста и допросов.