Пара с коляской движется по перрону в нашу сторону, младенец вопит так громко, что я едва себя слышу, хотя они еще метрах в пятидесяти от нас.

– Да и, вообще говоря, ничего страшного не случится, не беда, если человечество придет к краху, во всяком случае не с космической или эволюционной точки зрения, планеты не исчезнут, жизнь тоже, в ближайший миллион лет уж точно, это только у нас нет никакого будущего.

Я смотрю на спящую Бекку, на ее непроницаемое личико – веки вздрагивают, ей что-то снится, – я читал, что грудные дети видят много снов, больше, чем взрослые, но никто, разумеется, не знает, о чем они, у них не спросишь после пробуждения, никто никогда так об этом и не узнает, это одна из величайших тайн жизни.

– Так что я хочу наслаждаться. Хочу жить на полную катушку. Потратить все до последнего эре[37]. Не хочу больше ни одного дня израсходовать впустую на жизнь, которая мне не нравится. Глупо ждать, пока что-то станет лучше. Не станет. Мир теперь вот такой. Не стыдись того, что ты человек. Гордись этим.

Она качает головой:

– Это не ты, Дидрик. Это кто-то другой говорит.

– Да, это Тумас Транстрёмер.

– Ты понимаешь, о чем я.

Я как раз собираюсь ответить ей что-то хлесткое, но в этот миг мы слышим поющий свистящий звук, который исходит от рельсов, слабый гул, идущий издалека, а потом видим поезд, мчащийся с севера, не один из тех новых, тупоносых, поблескивающих серебром, а этакую старую модель; большой, черный, угловатый, он с громыханием подползает к платформе, как дурное воспоминание, последнее облако пепла из потухшего жерла вулкана.

– Вилья, – вырывается у Каролы, и мы оба оборачиваемся в сторону парковки, к столу, за которым стоят волонтеры с бутылками воды.

Ее там нет.

Я вскакиваю, прочесываю взглядом весь ее путь: по перрону, вниз по маленькой лесенке, мимо станционного здания и на парковку. Тщетно.

Ее там нет.

Поезд останавливается перед нами со скрипом и лязгом, от него пахнет ржавчиной, пылью, старой резиной. Через окна я различаю силуэты, давку; похоже, дети сидят на руках у взрослых, некоторые пассажиры, кажется, стоят в проходах. Двери не открываются.

– Вилья! – кричит истошно Карола, но крик тонет в сотнях голосов людей, которые внезапно бросаются к поезду; где-то плачет ребенок, лает собака, кругом возня, шуршат колеса и перетаскиваемые вещи.

Я уже бегу, лавирую в людской массе в противоположном направлении, миную пару с кричащим ребенком, долговязый, который кажется мне знакомым, сияет и произносит:

– Привет, Дидрик!

Но я не снижаю скорости, продолжаю двигаться в сторону парковки к столику с водой сквозь стену грязных тел, спешащих к поезду, но там уже никого нет, я рыскаю взглядом, подпрыгиваю для лучшего обзора, раз за разом кричу:

– Вилья!

Кое-кто из проходящих мимо рассеянно поднимает на меня глаза, но большинство, кажется, едва ли замечает, что я стою тут и выкрикиваю имя своей дочери. Делаю несколько шагов по идущему слева переулку, пересекаю его, бегу назад и заскакиваю в переулок справа, перехожу небольшой перекресток, снова кричу: – Вилья! – Думаю, что, наверное, пропустил ее, она прошла как-то в обход, бросаюсь назад, но двигаться в одном направлении с толпой получается гораздо медленнее, когда бежишь в другую сторону, прокладываешь собственный путь, а теперь мне приходится толкаться, занимать чье-то место, с силой протискиваться мимо чужих коленей, локтей, плеч обратно на перрон, я ныряю в просвет – воздушный коридор, который образовался по одну его сторону, когда вся толпа хлынула к поезду, я несусь назад, опять мимо той же пары.