И на тренировки она ходила со мной. Это сейчас я взрослая, а тогда родителям положено было присутствовать. Мало ли что. И после тренировок девчонок хвалили. Ту же Олю Василевскую. А мне только высказывали, где я опять ошиблась и не дотянула.

Дружить было некогда, надо было дотягивать. Всегда. И я старалась. Мне так хотелось, чтобы мама с папой меня похвалили, сказали, что я молодец и они меня любят хоть за что-нибудь. Любовь тоже нужно зарабатывать, её нужно заслужить…

Видимо, я недостаточно стараюсь, раз мама позволила себе рыться в моих вещах, лезть в личный дневник! А вдруг это не в первый раз?

Внутри всё тут же холодеет, но я быстро отметаю эту мысль. Она бы не стала молчать. А я… Да чёрт! Может быть я сама хотела бы что-то ей рассказать, поделиться, спросить совета в других обстоятельствах. Но у меня есть только обязанности, долги перед семьёй и тетрадка, на страницы которой можно выплеснуть то, что болит внутри, и задать вопросы, на которые у меня нет ответов.

Если бы не спорт, наверное, я бы сломалась. А может быть, уже и просто ещё не понимаю этого?

Злость и обида так сильно давят изнутри, распирают рёбра и разгоняют сердце. Ещё этот розовый медведь в мусорной корзине как последняя капля раскалённого металла, обжигающего сдавленное горло.

– Это моё! Зачем ты лезешь?! – кричу я, как, наверное, ещё никогда в своей жизни не кричала. До моментальной хрипоты и жжения в лёгких.

Мать ошарашенно приоткрывает рот, крепче сжимая мой дневник пальцами, а я подхожу и выдёргиваю из её рук эту несчастную тетрадку. Она надрывается, но оказывается у меня. Наклоняюсь и достаю медведя из корзины. Прижимаю это всё к себе, словно единственное ценное, что у меня есть, чувствуя, как бьёт крупной, заметной матери дрожью.

– Что ты вытворяешь? – облизнув идеально накрашенные губы и поправив причёску, негодует мама, даже сейчас стараясь держать идеальную осанку.

Это так сильно бесит! До зуда в солнечном сплетении.

– У меня должно быть хоть что-то личное! – снова кричу. Я сейчас не способна говорить спокойно. Всё, что так долго копилось, сочится изо всех клеток. – Я и так делаю всё, что ты требуешь, мам. У меня есть только твоя жизнь! И вот этот клочок своей, – трясу тетрадкой и игрушкой. – Но ты решила отнять у меня всё! За что, мама? Что я тебе сделала? Что со мной не так?!

Слёзы застилают глаза. Пальцы сами собой впиваются в плюшевого зверя. Надо взять себя в руки, а я не могу. Правда, никак не могу. Со мной такого никогда не случалось. Чтобы накрывало настолько сильно, что нет сил бороться со стихией навалившихся эмоций. Всё, что я могу, только дать им волю. Опустошить себя. Может быть, тогда станет легче…

– У тебя истерика, – холодно отвечает мама, грациозно поднимаясь со стула.

Её лицо надменное, взгляд высокомерный, и дрожать я начинаю всё сильнее. Потому что все мои слова как удары хрупкого тела о толстую броню из самого прочного в мире металла. Они только меня рвут на части, мне делают больнее. А ей всё равно. Её невозможно пробить, я никак не могу достучаться до материнского сердца. Оно там есть вообще? Живое?

– Да, мама. Да! – топаю ногой. – Истерика! Потому что я так больше не могу! Я чувствую себя как в тюрьме, где за каждый неосторожный шаг на тебе затягивают строгий ошейник или пускают ток по прутьям твоей клетки!

– Не повышай на меня голос, Амалия, – мать хватает за ухо моего плюшевого медведя и пытается выдернуть его из моих рук, а я на эмоциях дёргаю его обратно на себя. Выходит слишком резко, розовое ушко надрывается по шву, а мама заваливается на меня.