Запомнился случай, когда одноклассница Мила, стоя с указкой у карты СССР, назвала океан «Северо-ядовитым» и все долго смеялись. Мария Ивановна строго отчитала нерадивую ученицу и объяснила, как она политически неграмотна, именно потому, что не читает «Пионерскую правду».

Перед уроком рисования на учительском столе часто появлялась огромная коробка с красивейшими фруктами-муляжами, выглядевшими настолько аппетитно, что кто-то из ребят не удержавшись попробовал надкусить красное блестящее яблоко. Когда искали виноватого – было страшно всем, даже мне, которая никогда и ни под каким предлогом не посмела бы без приглашения подойти к трону Марии Ивановны.

Когда она с возмущением отказалась принять хрустальную вазу на какой-то праздник, мы даже не удивились. Мария Ивановна и материальное – две вещи совершенно несовместимые. Я трепетала при виде первой учительницы, идущей по коридору. Мы не видели, когда она улыбалась или ела. В школьной столовой отводили глаза от учительских столов – разве позволено всем наблюдать за трапезой небожителей?!? Ничто человеческое ей не чуждо – определенно не про нашу Марию Ивановну.

Перебравшись в среднюю школу, мы почти не наведывались к первой учительнице. Было ясно, что теплых материнских объятий ожидать не приходится, кроме того в нашем классе живут уже другие дети. Шумные первоклашки были похожи на новый продукт на конвейере – мы уже сошли с длинной бегущей дорожки и уступили место другим…

Нельзя судить лампу за то, что она

потухла, если ты сам забывал

подливать в нее масло.

Восточная мудрость.

Эту женщину понять было сложно – особенно мне в семилетнем возрасте. Сейчас я вижу многое иначе и, вспоминая отдельные детали, начинаю складывать пазл.

Аделя-ханум все время отсутствовала. Даже присутствуя. Слушала детское неумелое перебирание по клавишам и загадочно смотрела в окно. Иногда, возвращаясь к работе, словно вспоминая, кто она и зачем, она нервно одергивала меня и раздраженно говорила:

– Не так! Держи руки правильно! Ничего не понимает эта девочка – э!!!

Перелистывая ноты пухлой рукой, украшенной золотыми кольцами, она находила следующее упражнение:

– Вот это играй!

Затем она возвращалась туда, откуда пришла и смотрела в маленькое окно нашего кабинета, за которым зеленели, опадали, качались от бакинских ветров обнаженные деревья, и думала о своем. Я боялась ее огорчить, но искренне не понимала – а как правильно? Как сыграть так, чтобы ей понравилось? Что нужно для этого сделать, чтобы хоть раз заслужить ее похвалу?

И еще я думала о том, что кольца, наверное, уже не снимаются с ее руки, потому что, впиваясь в длинные, но пухлые пальцы, они, казалось, вросли навсегда. Интересно, что она делает, когда возвращается домой? Готовит, не снимая колец, и в них же ложится спать? Я не могла представить ее дома, сидящей за фортепиано и играющей что-то для себя. Она, преподаватель в музыкальной школе, была далека от музыки. Ее волновало что-то другое – это было ясно даже мне!

…Хорошая девочка в Городе Детства должна была уметь играть на фортепиано – и все тут! Вот причина, по которой в шесть лет в нашей квартире поселился важный черный инструмент «Беларусь». Он был уже не новый, имел свою историю, клавиши утратили свой блеск и слегка пожелтели. Настройщик долго возился, приводя его в порядок после потрясений, связанных с переездом. Сердитое фортепиано упрямо не хотело звучать так, как следует на новом месте. Потревожили, перевезли, заставили подпрыгивать на дороге, не принимая в расчет почтенного возраста. Инструмент ворчал, жаловался на немолодые годы и царапины, но люди не слышали его и требовали звонкого голоса и второго дыхания.