– А то! – поддакнула другая. – Как мой-то скажет – щепка на щепку!

– А вам бы только про энто дело! – фыркнул еще один голос.

– А нам-то чо? У нас с Власом дело еще молодое, не застоялися! –веселилась Евдокия Муромова, тридцатилетняя красивая баба, жившая через два дома от Рогозиных. – Верно говорю, Агриппина Ивановна?

– Что верно, то верно. – Рогозина смерила оценивающим взглядом сочную молодуху. – Только меня-то чего с собой сравняла? Я вроде постарше тебя буду.

– А я и не тебя… – Евдокия сверкнула шаловливым взглядом и многозначительно замолчала.

– Ладно тебе, Дуняшка, языком-то молотить! – попыталась остановить товарку другая женщина.

Агриппина Рогозина перехватила поудобнее свою ношу и пошагала по тропинке. Придя домой, она поставила ведра и в сердцах грохнула коромыслом.

– Ты чего, мать? – выглянул из комнаты муж Игнат Терентьич.

– А того! Знать опять этот греховодник к Елене ходил! Бабы мнескоро на улице проходу давать не будут! В который раз уже одно и тоже слышу, и все про Матвеев блуд! Женил бы ты его, отец! Вон какой жеребец вымахал, хоть и грешно матери-то так про сына говорить, прости меня, Господи! – она осенила себя крестом и вдруг смахнула с глаз набежавшую слезу. – Дождешься ведь, что и тебе люди в лицо смеяться станут!

Игнат Терентьич помрачнел. Знал он, о чем жена речь ведет. Младший сын Матвей и в самом деле вымахал завидным красавцем. И характер был недурной, и в голове не ветер свистал, и в руках дело спорилось. А с прошлого лета, с самой сенокосной поры схлестнулся сын с вдовушкой из соседнего села – Еленкой Милютиной. То ли заговорила она его, то ли еще чего, но только девок Матвей с той поры словно не замечал. На гулянки ходил ненадолго, словно лишь для того, чтобы отметиться. А время от времени доходили до родителей вести, что видят его ни много ни мало – в соседнем селе у той самой Елены. Вдова была лет на пять постарше Матвея, в замужестве прожила недолго – супруга ее насмерть закатал бык. Беда с ним приключилась через два года после свадьбы. Детишек Милютины народить не успели. Вот и жила Елена одна – одинешенька, не давая покоя бабам не только из своего села, а еще и соседям. Красивая она была, эта Еленка, а с годами становилась еще краше, словно наливалась какими-то неведомыми соками, блистала такой манкой женской красотой.

Где уж было мужикам удержаться от такой ягоды-малины? Вот и подкатывали они к ней. Болтали злые языки, что если и принимала она кого, то только на один раз, словно не позволяла сердцу своему привыкнуть, душе прикипеть. Только все это пустая болтовня была – ни один мужик не мог сам себе похвастать, что побывал в объятиях Милютиной. А нынче летом свел их нечистый с Матвеем Рогозиным, схлестнулись они на покосе. Вот тут-то, знать, и дрогнуло вдовье сердечко. Повадился добрый молодец пропадать у Елены время от времени. Отец знал об этом, но до поры молчал. Не хотелось родительскому сердцу верить, что у любимца это серьезно. Мужицкое дело такое… в подоле, как говорится, не принесет. Но вот избаловаться, пожалуй, может. А еще хуже – так это славы дождешься, не ровен час, что и ему мужики такой же вот привет отвесят, как жене его бабы.

Когда Матвей явился домой, Игнат Терентьич выждал момент, пока внук Степка, отобедав, убежит обратно на улицу и завел с сыном серьезный разговор. Мать убирала посуду, но держала ухо востро, готовая в любой момент подключиться.

Матвей, впрочем, не шибко и брыкался. От связи с вдовушкой не отказывался, с отцом не препирался. Он просто молчал.

– В общем, такой тебе наш родительский наказ, сынок. Хватит уже буйной твоей голове чужие подушки мять. Женись давай!