И хотя экипаж Николая оказался в числе выживших

в этом огненном смерче, а его родная «тридцать четвёрка» была готова к новым боям, горечь потерь была нестерпимой. Пали смертью храбрых многие его полковые товарищи, с которыми ещё два дня назад вместе мечтали о победе. Сознание, не привыкшее к потерям, не могло смириться с этим, как и поверить в то, что из двухсот танков с поля боя вернулось немногим более пятидесяти…

Пожалуй, впервые с начала войны Николай так явственно осознал, как силён враг и как нелегка будет победа над ним. Нараставшее чувство ненависти к врагу с каждым днём становилось всё сильнее.

А враг не оставлял попыток пробиться к Москве. Как огнедышащий дракон, отращивая одну голову за другой, он прорывал фронт в разных местах. Теперь в районе Завидово, куда в срочном порядке перебросили остатки дивизии. И вновь бои с переменным успехом, то наступательные, то оборонительные… Названия городов и местечек менялись, как в калейдоскопе: Клин, Волоколамск, Высоковск, Теряева Слобода, Блуди, Шишково, Суворово, Спас – Заулок, Решетниково, Покровское, Татищево… Сражались насмерть, в каждом бою дивизия теряла бойцов, танки, пушки, орудия, автомашины… А немец сыпал бомбами, снарядами, минами. Самолёты носились в небе

с утра до вечера, вражеские танки появлялись ниоткуда

и в таком количестве, что не было от них спасения. Экипажу Николая повезло: все бойцы, получив лишь легкие ранения и ожоги, выжили в этих бесчисленных сражениях. А их родная «тридцать четвёрка», горевшая однажды и не раз обездвиженная из – за повреждения гусениц, после ремонта неизменно возвращалась в строй.

К концу декабря дивизия, потерявшая половину личного состава и почти все боевые машины, была расформирована и вошла в состав танковой бригады, продолжившей воевать под Москвой уже в новом, 1942 году. И опять оборона, наступление, упоение успехом и горечь поражения, потеря боевых товарищей и радостное осознание, что ты ещё жив.

И вот, взломав оборону врага, бригада вместе с другими соединениями начала долгожданное движение на запад. Разрушенные города, сожженные деревни, истерзанные трупы мирных жителей – женщин, стариков, детей – множили ненависть к врагу и желание отомстить за все его злодеяния. Николаю, человеку от природы кроткому и доброму, иногда было жутковато ощущать такое чувство в себе, но с каждым разрушенным врагами городом или сожженным селом чувство это крепло, а сердце наливалось кровью. «Звери, звери…», – в оцепенении твердил он, и в этом проклятии было невыносимое страдание, боль, отчаяние за тех, кого он, солдат, не смог защитить. Из многих эпизодов тех дней особо врезался в память ему один, пронзительный и горестный до слёз. В одной из сожженных дотла деревень прибился к их танку его тёзка – мальчонка лет девяти, худой, чумазый, прикрытый жалкими лохмотьями. Маленькая, тщедушная фигурка, курносое испачканное личико, сухонькие детские пальчики и… – глаза, в которых застыло столько боли, что её с избытком хватило бы на сотню взрослых. Сколько таких детей, не доигравших, не досмеявшихся, лишённых детства, осиротил враг? Глаза этого мальчонки виделись Николаю, когда он вёл в атаку свою, уже ставшую родной машину, и когда падали наземь скошенные пулемётом вражеские солдаты, и когда огонь пожирал танки со зловещей свастикой, и когда видел унылые толпы пленённых врагов…

После разгрома немцев под Москвой бригада, в которой продолжал служить Николай, в мае 1942 года была переброшена под Харьков, чтобы вместе с другими соединениям прорвать окружение Барвенковского котла,