– Собирайтесь, что ли, – не поприветствовав хозяев, небрежно произнес он. – Подводы ждут.
– Ты бы, Кешка, объяснил мне, за что из дома в тайгу гонишь малых детей, – гневно подступая к вошедшему, громыхнул отец. – Какой я кулак? Разве кто, кроме моих детей, на моём поле спину гнул? Разве я обманул кого, убил или ещё что сделал? Отвечай! Кулак я?
– А ты не выражайся! Уважение к власти имей! Иннокентий, Иннокентий я! Кешки нетути больше. При должности я, имей уважение.
– Это за что я тебя, разбойника, уважать должен? За то, что ты меня из моего же дома гонишь? Отвечай, пошто меня кулаком считаешь!
Не то, чтобы кулак ты настоящий, Виктор Константиныч, но в новую жизнь негоже тебя брать.
– Это почему не гож я для новой жизни? Работать умею?
– Вот потому и не гож, что высоко о себе мнишь, значит, других хуже себя считаешь! Не место тебе в колхозе! Ненадёжный ты! Не можно знать, что у тебя на уме.
– Ага! Я‑то, дурак, думал, вам надо знать, что в миске
у меня! А вам и голову мою подай!
– Да тебя, Константиныч, после таких речей не то, что в тайгу, на каторгу отправить надо. Не договоримся мы с тобой. Светлое будущее с такими, как ты, не построишь. Отсталый ты элемент! Собирайся! Народ решил освободиться от тебя, и нечего тут тары – бары разводить. Скажи спасибо, что мы тебя только высылаем, а то могли бы запросто и к стенке поставить>1.
– Тебе, что ли спасибо? Небось, на моё добро сам глаз положил? Кого ты в мой дом поселишь? Уж не сам ли зайдёшь?
– Не сам, не сам! Я не для личного обогащения классовую борьбу веду. Поселим в твои хоромы из бедноты кого>2.
– Это кого же?
– Тимофея Андрианыча с семьёй.
– Тимошку? Так он в первую зиму всех заморозит! Он и дровами – то по деревне всю жизнь побирается!
– У тебя, мироеда, небось, на три зимы дров припасёно!
– Конечно, припасёно. Мы ведь, как другие, по гулянкам не ходили!
– Ну, хватит! Собирайся! Нече пустые разговоры вести. Не твоя это забота, кто замёрзнет, а кто нет. Посмотрим, как ты в тайге приживёшься. Может, раньше Тимофея замёрзнешь! Грузитесь, пока подводы ждут, а то безо всёго поедете.
Побросав в пароконные розвальни вещи, отец стал усаживать туда детей. А уполномоченный, наблюдая за всем с крыльца, вдруг обнаружил, что в списке не вся семья значится.
– А старшая дочка где? Танька? Ты куда, кулацкая твоя морда, её отправил? Обмануть власть захотел? Так тебе это не пройдёт!
– Дочка моя? У неё своя семья! И ты не власть! Не твоего ума дело! Думаешь, кожанку надел, так за умного сойдёшь, – гремел отец, накрывая тулупами детей.
Мать с кринкой молока выскочила из дома последней. Пейте, детушки! Остатний раз от родной коровушки молочка попейте!
Вера, самая старшая дочь, жила к тому времени своим домом и под выселение не попала. Потемневшая от горя и бессонницы, она по очереди бросалась обнимать то присмиревших напуганных братьев и сестёр, то отца с матерью.
Поодаль от саней кучкой стояли деревенские бабы и мужики. Бабы утирали концами платков глаза, мужики попыхивали самокрутками. Никто не посмел приблизиться к отъезжающим.
Осиротевший дом зиял распахнутой не по – хозяйски дверью…
– Прощайте, люди, не поминайте лихом, – крикнул
в толпу отец, натягивая вожжи.
– Прощайте, – несмело крикнул кто – то вослед.
Вера, пока силы не покинули её, всё бежала и бежала за санями…
VII
«Где ты, Вера, – очнувшись от воспоминаний, вздохнул Николай. – Правду говорил Евсеич, нельзя жить прошлым. Вот и опять не поспал, только душу разбередил. А мне ведь надо с Митиными поговорить, поддержать их. Как слова – то найти, если голова ватная? Да и есть ли такие слова?»