Пётр же… он был не настолько пьян, чтобы ничего не слышать, но и не настолько трезв, чтобы понять, что происходит. Смутно, сквозь полусомкнутые веки, он видел молодую красивую женщину и её респектабельного спутника, слышал их голоса, отдельные слова, которые, кажется, имели какое-то отношение к нему. Нет, он ничего не понял из сказанного, но сердце его почему-то вдруг сжалось так, что, казалось, вот-вот разорвётся на куски. Всё это походило на какой-то странный, фантастический сон, от всего этого веяло чем-то потусторонним, нездешним, невозможным…

Наутро, очухавшись, он так и решил, что всё это ему приснилось – и женщина, и пижон, её сопровождавший, и их непонятные речи.

С этой ночи ему стали сниться сны. Они смущали, тревожили, пугали его, вносили какую-то сверхъестественную, сюрреалистическую струю во всю его никчемную жизнь, заставляли часами сидеть, задумавшись, где-нибудь в углу – и вспоминать, вспоминать… Вспоминать сны.

Но снов он не помнил. Проснувшись, он тут же всё забывал.

* * *

Ударили первые октябрьские морозы, однако снега ещё не было. В городе стало сухо и чисто, да и сам он как-то посвежел, помолодел, приободрился.

В середине октября вернулись из запоя Михалыч и Николай, работавшие грузчиками в станционном буфете. Оба были злые, трезвые, с посиневшими, заросшими щетиной лицами и трясущимися руками. Наткнувшись на пьяного Петра Суханова, они молча, методично избили его. Били не сильно, без злости, а так, скорее для острастки. Напоследок пригрозили, что если он ещё хоть раз появится здесь, башку снесут в два счёта.

В «бомжеубежище» он вернулся раньше обычного, ещё засветло. На вопрос деда Евсея, где это он заработал фингал, Пётр лишь сухо рассмеялся и добавил, что получил расчёт и в буфет ему дороги больше нет.

Забившись в подвал одного из полуразвалившихся строений, он заснул беспокойным сном. За ночь столбик термометра упал до минус десяти, и к утру он продрог до самых костей. Провалявшись на куче тряпья до полудня, он хотел было подняться, но не смог: его бил сильный озноб, лоб пылал, во рту пересохло, мысли путались.

Таким его и застал дед Евсей.

– Плохи твои дела, Петруха, – покачал головой старик. – Ну ничего, мы тебя враз на ноги поставим. Лежи здесь и не высовывайся, а я сейчас…

Сердобольного деда Евсея обуяла жажда деятельности. Выскочив из подвала, он обежал весь лагерь, раздобыл где-то заварки, старый закопчёный чайник с кипятком, полбутылки водки, немного мёду – и приволок всё это в подвал, где метался в жару Пётр Суханов. Потом вывалил всё принесённое в чайник и как следует взболтал.

– Пущай настоится.

Минут через десять он заставил больного выпить эту «адскую смесь» всю без остатка. Пётр безропотно подчинился.

– Молодцом, парень. Сейчас полегчает.

Через четверть часа ему, действительно, полегчало. Обильный пот заструился по всему его телу, знобить стало меньше. Однако в подвале было слишком холодно для того, чтобы «лечение» возымело должное действие. Осенённый внезапной мыслью, дед снова убежал наверх.

Вернулся он с полковником Колей и ещё двумя бродягами. Они тащили целый ворох старых, местами прожжённых одеял и разного другого тряпья; дед Евсей заботливо вывалил всё это на Петра и как следует укутал его.

– Порядок, – прошамкал старик, любуясь результатами своего труда. – Если завтра не встанешь на ноги, можешь плюнуть мне в рожу.

Однако к вечеру ему снова стало хуже. Опять подскочила температура, заложило грудь, появился кашель. Четверо бродяг поочерёдно дежурили у его бомжарского ложа, удручённо глядя, как он мечется в тяжёлом бреду.