Прямо посреди дома, медленно вращаясь, как-то очень неестественно склонив к плечу голову, высунув кончик языка, на верёвке, привязанной к толстой потолочной балке, висела его сестра. В страхе попятившись, не сводя с неё глаз, юноша упёрся спиной в стену, вцепился дрожащими пальцами в её шероховатости и стал сжимать кулаки, царапая камень ногтями, сдирая их и оставляя тонкие кровавые полосы. Всё живое в нём, подкатив к самому горлу, вдруг застряло там комом, сперев дыхание, туго пульсируя и наполняя рот горькой тягучей массой. Судорожно схватившись одной рукой за горло, другую прижав к губам, он перевёл почти невидящий взгляд на мать. Она по-прежнему лежала, но больше не двигалась и даже не стонала, уткнувшись лицом в пол. Его, едва успевшего выскочить из дома, тут же за углом вырвало. Низко склонившись, он долго стоял у стены, то задыхаясь, то натужно кашляя. Пустой желудок, сжимаясь до колющей боли, выделял лишь тягучую горьковатую слизь. Выступившие на его глазах обильные удушливые слёзы заслонили всё своей прозрачной пеленой, стекая по щекам, перемешиваясь на подбородке со слюной.

Вскоре он устало присел, часто дыша, прижимаясь к прохладной стене ноющим затылком, с облегчением вытягивая онемевшие ноги. В голове сильно шумело, а перед глазами долго наплывали и исчезали блёклые круги.

Придя в себя через некоторое время и только лишь теперь осознав всё случившееся, Форкис поднялся и, пошатываясь, вошёл обратно в дом. Мать была мертва. Взяв со стола нож, он забрался на лежанку, перерезал верёвку и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил тело сестры на пол.

Вечером в дом к Форкису, держа в руках две рыбины, заглянул по-соседски старый рыбак. Довольный хорошим уловом и возможностью угостить семью покойного друга, он переступил порог и в ужасе замер, выронив дары. Посреди жилья в полумраке спиной к входной двери на полу сидел сам Форкис. Слева и справа от него находились тела матери и сестры. Юноша медленно раскачивался из стороны в сторону, тихо и жутко подвывая. Старик, опершись подрагивающей сухенькой рукой о дверной косяк, чуть замешкался, потом развернулся и что есть сил на полусогнутых ослабших ногах побежал к себе.

Уже через мгновенье он едва поспевал за своей старухой.

Форкис, заботливо уложенный ими на лежанку, всю ночь обливался холодным липким потом. Его то знобило до дробного зубного стука, то бросало в жар, и дом наполнялся стоном и громким скрежетом крепко сжатых зубов.

Покойников хоронили всем селением без осиротевшего Форкиса.

Юноша не пришёл в себя и на следующий день, и ждать его прихода в чувства не стали, так как знали, что в жару нельзя оставлять тела без погребения.

Довольно скоро люди уже молча разбредались от свежих могил, над которыми, громко крича, иногда пролетали чайки.

По прошествии трёх дней Форкис исчез.

В ту же ночь всех рыбаков разбудило страшное зарево. Что-то сильно горело возле дома местного богача, находившегося на небольшой возвышенности невдалеке от их селения.

Форкис, никогда ещё не бывавший в главном городе родного острова, очень долго бродил по нему среди людской толпы, открыв от удивления рот в восхищении перед строениями и площадями. Здесь всё для него было новым и необычным. Поднявшись по мощёной улице к одному из холмов, он присел на камень, с восторгом взирая на огромный храм.

– Ты знаешь, как называется это сооружение?

Юноша вздрогнул, услышав сбоку от себя чей-то голос. Рядом с ним, опершись двумя руками на обычную, но обструганную палку, стоял молодой человек, возрастом лет на пять старше него. Поверх нового голубого хитона у него была наброшена белоснежная шерстяная хламида с серебряной пряжкой на правом плече. На его красивом лице светились умные, добрые глаза. Он почему-то сразу показался знакомым, но в то же время юноша точно знал, что они никогда прежде не встречались. Форкис почтительно встал, уступая ему своё место.