По этой дуге Леонид Андреевич переместился с незнакомкой в какое-то пошлое кафе неподалеку. В другой раз было бы стыдно, но оказалось, что встреча их подозрительно комфортна, – фон не имел значения. Чем это было вызвано – пока не сообразил. Он все время шутил, а она вообще поставила одну ногу на край дрянного кожаного сидения и так сидела, как будто ей пятнадцать лет, упершись щекой в коленку. За весь час, который они просидели там, она ничего не доела, хотя заказала три блюда, – официант уносил их все почти не тронутыми. Он так и не понял про нее ничего – кто она, какая она. Только осталось ощущение, что они друг про друга все знают. По крайней мере, все, что нужно. Ее имя (Рита), которое он узнал едва ли не случайно только на середине часа, так и осталось у него на языке как какая-то «коррида‎» или «‎варьете». Она сразу сказала, что ни о какой Марго не хочет и слышать, это она «оставила в прошлой жизни». Он улыбнулся: где там с ее годами можно уместить целую прошлую жизнь? Ведь, сколько ей, едва ли есть тридцать (на самом деле, уже давно есть). Но он, конечно, согласился. Впрочем, Марго к ней никак не подходило, поэтому он бы и не подумал. Марго это та, что сидит в карете за шторкой и не выходит на публику без перечисления ее титулов громогласным шпрехшталмейстером. Рита же о существовании социальных барьеров как будто даже не подозревала. Совершенно обнаженный человек. Это, наверное, то, что сразу бросалось в глаза.

Еще бросалась манера ее одежды. Она напоминала те иллюстрации из учебника ОБЖ, или стенгазет, где художник в годах, по мотивам своих убеждений о молодежи рисовал хулиганов. Он удивлялся, что можно заправить шелковую рубашку в треники с лампасами, вышитыми золотыми нитками, а пышную юбку до пола закончить несуразными огромными кроссовками, как было в прошлый раз. Было ли это модой? Скорее нет, больше походило на издевательство над модниками, какая-то цыганщина. И смелость ее гуттаперчевой позы подходила к адидасам с лампасами, а ее лицо, какое-то аристократическое, подходило хорошо к её белоснежной блузке. Она поставила локти на стол, и натянула ворот манишки до самых ушей так, что он скрыл ее улыбку. И он сидел перед ней, завороженный от ее глаз, и смотрелся в них, как в черное зеркало, и видел там свой маленький-маленький силуэт. Глаза, как у зверя, а повадки – как у ребенка. Она заплатила за себя сама, – воспользовалась его невнимательностью. Он не возразил. После этой встречи она незримо заняла все его мысли. Не то, чтобы он постоянно думал о ней, – нет. Но из того черного зеркала ее глаз его маленький силуэт так и не выбрался.

Сразу после встречи они долго молчали. Но он не беспокоился. Скорее наслаждался. Он как будто замер, трепетно нес в себе это чувство весны и тайком подсматривал за ним в любую свободную минуту. Свободную от домашних хлопот, от вторжения жены, которая, как некстати, была сегодня особенно общительна. «Та квартирка у усадьбы Трубецких, помнишь? – говорила она неторопливо, расчесывая волосы электрической расческой с кучей кнопок, – там еще, где смешной метраж. Я вчера была там с Кристиной, мы решили делать зеркала. Много зеркал, компенсирует. Там чуть-чуть буквально не хватает. Она говорит, зеркала не надо, забирают энергию, ну, а что? Лучше пусть забирают. Чем этот коридор, в который носом сразу упираешься. Нет ничего хуже тесноты. Ты слышишь? Кстати, там рядом отличная клиника глаз, я там проверила зрение заодно. Сходи туда, мне Суля посоветовал, у него тоже по вечерам все плыло». Суля – это Сулейман. Розанову достаточно было кивнуть, повторить несколько последних слов, откупиться, и снова незаметно достать из кармана свою невидимую шкатулку, чтобы погрузиться в «люсид дрим», где напротив него она, смотрит на него из шерстяной манишки, – и только по ее глазам он понимает, что она улыбается.