Мужик начал возиться, доставая папиросы.

– Кури, браток, – протянул Николаю пачку.

– Спасибо, не курю я, – всё ещё тяжело дыша, выдохнул Николай.

– Вот это ты даёшь! Курсант, офицер уже, считай, а «не курю-ю». Счас и девки-то через одну смолят. А ты «не курю-ю-ю».

Мужик потер в заскорузлых рабочих пальцах папиросу, сунул в рот и демонстративно, выражая своё мужское презрение, отвернулся от Николая, закуривая. Было похоже – пожалел он, что помог этому курсантишке-чистоплюю в электричку заскочить.

Николай улыбнулся про себя – привык он уже к такому критическому отношению к себе представителей рода мужского, – и дёрнув дверь вагона, вошёл внутрь.

«Если бы он узнал, что и „не употребляю я“, тогда вовсе бы распрезирался. Ладно, главное в электричке я. Дома буду спать. На своём любимом диванчике. Мама чаем сладким с ватрушками ванильными напоит. А с утра можно сразу и к Ленке наведаться. Воскресенье, в парк пойдём».

В вагоне, кроме него, скрючившись на деревянных сидениях, уже дремали несколько пассажиров. Николай выбрал свободную скамейку в середине вагона и сел к окну. Там, за окном, уже была ночь – без звёзд, без луны – небо ещё с вечера затянуло тучами. На темном фоне ночи за окном – в его стекле – отражался вагон со скамейками и силуэтом Николая.

…Он с облегчением откинулся на спинку сиденья и сразу представил, как уже через двадцать минут будет идти по ночному Пушкину к своему дому, а завтра… завтра… – не додумав, что же будет завтра, Николай задремал…

– Слышь, курсант! Не проспишь свою остановку-то?

Николай с трудом разлепил глаза и увидел склонившееся к нему круглое, озабоченное лицо пожилой женщины.

– Тебе до куда? Шушары проехали.

Николай выпрямился, глянул в чёрное ночное окно.

– Спасибо, мне в Пушкине выходить.

– А… Ну смотри, снова не засни.

И женщина села на скамейку напротив, сложила руки на холщовой сумке, поставив ту себе на колени, и устало прикрыла глаза.

Николай вышел в тамбур.

Мужика-спасителя там уже не было. Только остатки папиросного дыма размыто витали в воздухе.

***

«Ваниль! Ватрушки! Мамуля».

Николай, не открывая глаз, потянул носом воздух.

«Мои любимые!»

Он, всё ещё нехотя, открыл один глаз, потом другой.

Интересно, сколько сейчас времени?

Солнечные лучики гуляли по комнате, преломляясь в висевшем на стене зеркале и весело отражаясь на стенах комнаты и потолке.

Николай сел и спустил ноги на пол. Прислушался. Из-за двери доносились неясные голоса мамы и отца. Мама что-то быстро говорила, а отец гудел приглушённым басом в ответ.

Николай знал, чем недоволен отец.

…Он был совсем неплохим сыном и курсантом, и маме редко приходилось за него отдуваться перед отцом. Но на четвёртом курсе училища кое-что произошло, и маме стало тяжелее выгораживать его. И дело было совсем не в том, что он стал плохим сыном, или перестал хорошо учиться. Нет. Он просто… Он влюбился. По-настоящему влюбился… Нет-нет, он давно был в неё влюблён! Ему даже казалось, что это чувство и есть любовь! Однако то, что он начал испытывать в этот год, было чем-то совсем иным… Редкие встречи с Ленкой и недолгие прогулки с ней по парку вдруг перестали устраивать его, ему все больше, все чаще и все дольше хотелось видеть её, даже не так – он начал непрестанно думать о ней и хотеть видеть её… – и он начал бегать в самоволки. Скрывать это долго было невозможно – отец, конечно, узнал обо всем – как-никак заместитель начальника училища. Начались постоянные разборки его поведения дома, но мама горой встала за сына и оправдывала его, напоминая мужу о его собственных проделках ради встреч с ней в их молодости: курсантом он точно так же бегал в самоволки на свидания к ней. Отец на это только мотал головой, краснел и ненадолго умолкал, поджимая губы – возразить ему было на это нечего. Но в результате, каждый очередной такой раз он все же грозил, что это первый и последний раз, когда он закрывает глаза на проделки сына. Этим всё пока и заканчивалось.