Я начала приходить в мастерскую раньше, чем рассвет. Здесь был мой воздух, мой ритм, мой порядок. Иногда Марта приносила булочки и свежие сплетни, иногда я просто сидела в тишине и слушала, как гудит свет. Мир становился моим. Потихоньку. Шов за швом.

Тем утром было особенно спокойно. Я включила машинку, достала рулон ткани, закончила пару швов и вышла в коридор – за новой партией материала. Солнце пробивалось сквозь жалюзи, на полу лежал кусок выкройки, и в этом было что-то почти домашнее. Я улыбнулась – впервые за долгое время искренне.

А потом, вернувшись, услышала, как тихо звякнул дверной колокольчик.

– Закрыто… – начала я и замерла.

Он стоял у входа, облокотившись на дверной косяк, будто это не мастерская, а наша с ним кухня. Будто всё можно вернуть простым появлением.

– Ты решила начать с нуля, да? – голос спокойный, но я чувствовала в нём напряжение, как в натянутой струне.

– Ты не должен быть здесь.

– А ты не должна была исчезать. Без слова. Без объяснений. Ты ведь не сказала мне ни слова, Оля. Ни одного.

– Потому что ты бы сделал из него спектакль. А я хотела тишины.

Он подошёл ближе, осмотрел помещение. Задержал взгляд на рулоне ткани, на машинке, на моих чертежах, оставшихся на столе.

– Даже не спросишь, как я тебя нашёл? – усмехнулся он. – Ты правда думала, я не узнаю? Оль, я всегда знал, где ты. Просто раньше это было ненужно. А теперь – принцип.

Я промолчала, а он продолжил язвительно:

– Ну что, здесь ты теперь? На мои деньги?

– Не твои. Мои, – парировала я смело.

– Перевод с твоей карты прошёл через наш общий счёт. Ты всё ещё моя жена, между прочим.

Я засмеялась. Сухо. И впервые – без боли.

– Жена? После того, что ты называл любовью? После твоих переписок и измен?

У меня дрожали пальцы. Я сама не сразу поняла – от злости или оттого, что эти слова наконец прозвучали вслух. И всё же я стояла прямо. Говорила чужим голосом. Но этот голос наконец был – мой.

От услышанного он будто остолбенел. На миг в глазах мелькнуло что-то настоящее. Что-то похожее на растерянность. Но тут же – контроль, маска, голос.

– Ты… знала? Всё это время?

– А ты думал, я глупая? Или просто удобно было верить, что я не вижу? Я не слепая, Владимир. Я просто долго надеялась, что ты сам скажешь правду.

– Это… было ошибкой. – Его голос стал тише, он шагнул ближе. – Глупостью. Чёрт, Оля, ты думаешь, я планировал это? Я был в срыве, в аду. Да, я накосячил. Но ты же знаешь, я бы никогда… – он сжал кулаки. – Это не про чувства. Это был срыв. Усталость. Не ты виновата.

– О, как благородно. Я не виновата. Тогда кто? Моя покорность? Моя тишина? Моя преданность? – я говорила тихо, но слова резали, как лезвие.

– Не начинай. Я пришёл не для того, чтобы ссориться. Я хотел поговорить. Понять. Вернуть, может быть. – Он пытался держать голос ровным, но я чувствовала: его начинает шатать.

В груди всё сжалось от ярости – такая резкая, чужая злость, как вспышка в темноте. Я не готовилась к ней. Но она была со мной. И я позволила ей говорить.

– Вернуть что? Удобство? Тёплый ужин и молчаливую поддержку? Я не для фона. Я не аксессуар в твоей галерее достижений.

– Все так живут! – взорвался он наконец.

– А я не все! Я так не хочу! Уже не хочу…

И всё равно – я не дрогнула.Владимир стоял напротив, и на миг я увидела не мужчину, который предал, – а того, кто однажды обнял меня в коридоре роддома. Было тепло. Было больно. Было не туда.

Он резко обернулся к стене, стукнул по косяку.

– Чёрт! Ты правда хочешь всё разрушить? Всё выбросить? Ради чего? Ради швейной машинки? Ради собственного эго? Думаешь, этот цирк будет длиться вечно? Ты годами жила на мои деньги, а теперь разыгрываешь свободу? Оля, свобода не приходит с авито-диванами и мечтой о выкройке. Это всё просто… иллюзия для наивных.