– Жи-и-и-и-ить… Умирать не хочу! – прошептал он. – Я… не хочу умирать!

Уживаться с мыслями о смерти он, конечно же, не собирался, и ради этого хотелось измениться еще больше – чтобы можно было вернуть то, чего он был лишен в последнее время. Голова с черными мозгами (разве могут быть там мозги другого цвета, если думаешь о смерти?! – наверняка они черны и беспросветны!) закружилась от нахлынувших эмоций, и он ощутил невероятную энергию, которой требовалось найти применение прямо сейчас. Ах, как ему захотелось вернуться к прошлой жизни, к прежним увлечениям!

И тогда он взобрался на чердак, и из его глаз от переизбытка чувств опять закапали слезы – такие непривычные и такие горячие.

Снова, как и раньше, Александр Николаевич долго смотрел в телескоп, и его сердце от вида знакомых звезд и созвездий сжималось и разжималось, а душу наполняла не то эйфория, не то обыкновенное человеческое счастье.

Жуя найденные на чердаке кусочки сушеных яблок, он спустился вниз и начал перечитывать свои записи, возвращая былые переживания. Обложившись исписанными блокнотами, он хватал то один, то другой, – не замечая, что уже далеко за полночь. Бутылка вина оставалась не начатой. Так, сидя в кресле, он и заснул с потрепанным красным блокнотом в руке. Через некоторое время блокнот выпал из расслабленных пальцев…

Проснувшись, Александр Николаевич посмотрел на часы. Восемь! Восемь утра! Он проспал!

Учитель мигом оделся, выскочил из дома и припустил к лесу. На нем был черный мятый костюм, коричневые туфли, белая рубашка с голубыми полосками и в тон пиджаку длинный тонкий галстук, неумело повязанный на шее.

В лесу стоял неумолчный шорох, и Александр Николаевич знал: его здесь ждали, а он опоздал. Он бежал мимо деревьев, склоненные ветки которых норовили оцарапать ему лицо. Кусты орешника рвали ему костюм. Толстые, невероятных размеров стрекозы пытались залететь ему в уши. Барсуки и зайцы кидались под ноги, а птицы старались вцепиться в волосы. Дыша глубоко, и держась за бок, учитель бежал и бежал, а со всех сторон раздавался шепот:

«Ты опоздал, ты опоздал!»

И вот перед ним наконец открылась знакомая поляна, где он еще вчера предавался альковным утехам со своей Вольной – поляна сладкой земляники, веселых зайцев и одуряющей любви.

Испуганно озираясь, учитель понял, что теперь на поляне все изменилось, было не так, как раньше, и больше походило на чью-то выдумку, сказку или, скорее всего, на чей-то вздор. По всей поляне клубился зеленоватый туман, доходивший учителю почти до груди, и сквозь него ничего не было видно. Александр Николаевич посмотрел вверх. Челюсть у него отвисла, – там, среди листвы окружавших поляну деревьев покачивались, словно гигантские гроздья винограда, сплетенные из веток и цветов домики. Все это было похоже на необычную картину, созданную чьим то воспаленным воображением (а может быть, и самим лесом!) – смесь ожившего натюрморта с фантасмагоричным пейзажем. Словно огромная статуя, посередине картины возвышался над остальными деревьями могучий дуб с темным дуплом, обнимая ветвями самый большой из гроздьев-домиков. И вдруг в открытой двери показалась Она – Вольная. Встретившись с ним глазами, Девушка скрылась внутри, но дверь не закрыла.

– Ты Ее не любишь, – прошелестело, вздыхая, огромное дерево— статуя на ожившей лесной картине, – лжец!

– Нет, я люблю Ее, и теперь Ей от меня не спрятаться, – едва слышно прошептал учитель, – даже так высоко!

Дуб зашумел листвой, качнул тяжелыми ветками и затих; из тумана под ним показался Старик, сидящий на сплетенном из веток и корней дуба троне и покачивающий на голой ноге с длинной и худой стопой какой-то круглый комок шерсти с горящими глазами.