У неё было 14 детей – от первого брака 4 и во втором браке 10. Но в живых остались только четверо: от Константина моя мама и дядя Лёня – в 20 лет он погиб в Сталинграде, то есть дожил до двадцати. От Прокудина – Валентина и Ксения, все остальные дети умирали и погибали детьми от несчастных случаев (тонули, травились) – бабушка была слишком занята на колхозных работах и не могла усмотреть. Но я узнала об этом много позже, она никогда не говорила о своих потерях. Ещё, она никогда не целовала меня и никогда не наказывала – удивительный приём воспитания. Мне вообще была предоставлена полная свобода действий и, соответственно, познания мира. Существовало табу на слово «куда» («Ты куда?» и т.п.) Я до сих пор не переношу этого вопросительного слова. С младенчества помню себя прыгающей через (падающей в-) колодец; реву – иду домой с окровавленными перемолотыми руками – засунула в колхозную точилку; прыгающей через костёр – и потом лежащей в постели с обожжёнными ногами; парализованной, лежащей на спине с поджатыми в коленях ногами (исцелила потом наговорами деревенская знахарка); лежащей на полу с заплывшими глазами и с головой разбухшей как котёл – сунулась в улей в поисках мёда… Спускаюсь по обрыву, что над омутом: вижу внизу темно-зелёную неприветливую воду и чувствую что-то неладное… Тут меня спасает 12-летний пионер Егор Цыбин, по отвесной стенке обрыва выносит наверх. Или, вот: спускаюсь к реке по пологому берегу и ступаю в воду: вода мне по колено; по пояс… по шейку… с головой. Тут я чувствую, что меня не держат ноги. Задержав дыхание, страшным усилием разворачиваюсь на 180 градусов и – выбираюсь из воды на берег. Это было вскоре после того, как та же самая река унесла от меня друга моего раннего детства Славу. Только я тогда не понимала происшедшего, то есть, понимала по-своему, и об этом рассказ «Тысячелистник». Много, много было у меня падений и травм. Так что, помню, в шесть лет, когда моя дальневосточная приятельница Тоня Ковток предложила прыгнуть с крыши сарая, я подумала: «Как это скучно… И рискованно…» Ей выпало прыгнуть первой, она прыгнула и сломала ногу. Глядя на неё сверху, воющую от боли, я подумала: «Ну вот, мне не надо прыгать», спустилась и помогла ей добраться до дома.

Я очень рано начала читать, где-то к 3-м годам. Помню, проникла в мамин класс – я часто это делала – сижу под партой, а кто-то сидящий за партой (вижу лишь руку с алфавитом под партой) показывает мне алфавит и шёпотом объясняет, какая это буква… А вот я сижу за столом в избе в Сидорёнково, и вывожу буквы – учусь писать, сама… Cижу рядом с мамой и помогаю ей проверять диктанты, написанные в классе. Мой писклявый голос: «Ой, мама, Самошка1 такой дурак! – Написал „сабака“ вместо „собака“!»

Я была совсем маленькая, когда шла война. В поморцевской школе, где мама учительствовала, висела в учительской огромная карта, утыканная крошечными флажками: точки боевых действий. Взрослые перемещали флажки и о чём-то говорили, смысл сказанного до меня не доходил, я могла лишь видеть их выражения – радости или огорчения, в зависимости от расположения флажков. Ещё, в поморцевском доме маминой соседкой, или, как теперь говорят, «руммейткой», была заведующая школой Анна Петровна, которая не позволяла маме плакать по поводу того, что «нет писем с фронта». Анна Петровна говорила: «Помните: кажда слезинка делает морщинку». Позже я узнала, что сама Анна Петровна тогда уже получила похоронку с фронта – погиб её единственный сын. И она находила в себе силы утешать! И ещё помню, позже, в Сидорёнково, такую сценку: бабушка разговаривает с каким-то прохожим солдатом, он сидит на стуле в шинели спиной ко мне, а по спине, по этой шинели, ползают вши, ну просто кишмя кишат… Есть ещё более ранние и более драматические воспоминания о войне в моём детстве в других рассказах… Конец войны, то есть «День Победы», запомнился розовой шалью, которую водрузили на сарай старшие за неимением в доме ничего красного.