После покупки щенка Виктор не прислушался к рекомендации заводчика непременно купировать собаке хвост, посчитав эту процедуру унижением и чуть ли не живодёрством, и ни разу не пожалел о принятом решении. Вон какой красавец вымахал – стоя на задних лапах, свободно кладёт передние хозяину на плечи. А хвост… Ну что хвост? Он даже необходим – для удержания равновесия.

– Сашка! Вот кто всегда мне рад! Соскучился, хороший мой! Ну что? Гулять?

Пёс радостно залаял.

Виктор поставил портфель на пуфик в прихожей, выпустил собаку, присел на верхнюю ступеньку крыльца и с улыбкой смотрел, как по лужайке перед домом, дурашливо виляя хвостом, носится эрдельтерьер Сашка.

Отца Таня не помнила – он рано умер. Иногда ей даже казалось, что его не было вовсе и мать выдумала сам факт его существования, чтобы скрыть грех молодости. Но с комода в детской на Таню смотрел большой плюшевый мишка – тёмно-коричневый, с умными глазами-маслинами. Одно круглое ухо было горестно опущено, и укоризненный взгляд его как бы говорил: «Папа был. Именно он купил меня в ГУМе и подарил тебе на день рождения. Стыдно этого не помнить!» Но Таня не помнила. Было ей всего три с половиной года, когда они остались с мамой одни в трёхкомнатной малогабаритной квартире на Ленинском проспекте.

Не оставляла надежд на лучшие времена беспросветная бедность. Все попытки матери свести концы с концами были безуспешными. Она работала лаборанткой в одном из московских научно-исследовательских институтов, а вечерами подрабатывала там же уборщицей. Мать постоянно брала в долг деньги: Танечке на пальто, ей же на сапожки. Редко покупала что-то себе, а ведь была ещё не старой и могла бы, по выражению соседки Зинаиды Артемьевны, составить кому-то чудесную партию. Танечка (для матери дочь всегда была Танечкой) с сомнением смотрела на мать: какую партию она может составить и кому? Одевается, как серая мышка, за причёской не следит, наскоро сооружает небогатый пучок на затылке – и готово! Маникюр и тот не делает. Мать смущённо оправдывалась, дескать, на работе она в халате, а кроме работы, нигде не бывает, стоит ли тратиться на приличную одежду… Да и маникюр при её возне с пробирками – слишком недолговечная роскошь. Дочь рукой махала – бесполезно ей говорить…

Сама Танечка успехами в школе не блистала. Будущее представлялось ей туманным. Одно сознавала ясно: никогда, ни при каких обстоятельствах, она не хочет быть похожей на свою мать. Та твердила: только средняя школа, потом институт. Танечка слушала-слушала, да решила иначе. После восьмого класса за компанию с подружкой поступила в медицинское училище.

Рвения в учёбе и здесь не проявила, зато к окончанию училища сделалась настоящей красавицей: ладная фигурка – гитара, и только, длинные, до талии, каштановые волосы, серо-голубые глаза, смотревшие на мир чаще весело, чем грустно. Да и о чём грустить девушке в девятнадцать лет, которая знает, что редкий мужчина не смотрит ей вслед восхищённым взглядом?

На практике в инфекционном отделении госпиталя некий капитан Григоров, черноглазый жгучий брюнет, похожий на болгарина, всякий раз демонстративно смывавший в раковину принесённые Татьяной таблетки и порошки, млея и закатывая глаза, говорил с пафосом: «Какая девушка! Галатея!» И неизменно жаловался на повышенное давление. Татьяна вздыхала и отправлялась в ординаторскую. Она не знала, кто такая Галатея, но давно поняла, что его гипертония – миф, а новоявленный сказочник пользуется своим якобы беспомощным положением больного, чью просьбу нельзя проигнорировать, только для того, чтобы лишний раз прикоснуться к ней похотливой ручищей. Девушка возвращалась в палату, неся допотопный громоздкий аппарат для измерения давления – в пластмассовом футляре, в откидывающейся крышке которого была шкала с делениями и стеклянная трубка с ртутью. Танечка старалась провести процедуру как можно скорее, капитан же, наоборот, всеми способами затягивал её.