– Ты обратила Даниэля без его желания? – уточняю я.

– Нет! Грачик сам хотел. Просил, умолял! А став вампиром, принялся требовать, что бы я его отпустила, и он бы ушел. Один, сам по себе. Я говорю – одному новому тяжело, не выживешь, а он – да и пофиг. Я говорю – ради того, что б ты жил… Ладно, это не важно!

– Ради того, что бы он жил? – переспрашиваю я.

– Да, у Дени был порок сердца. Он умирал.

Я имел ввиду не это.

Закон! Правило номер пять – в мире не может быть вампиров больше, чем на момент принятия закона. Пока не погибнет один из них, нового обращать нельзя.

– Мара, а где Эмили? – интересуюсь я.

– Умерла! – помолчав, тихо подтверждает мою догадку графиня.

– Ты ее убила, что бы обратить Даниэля?

– С ее согласия! – торопливо отвечает Мара.

– Ты убила вампиршу, которая была такая же древняя, как и ты, и которая, по твоим словам, была тебе, как мать? – изумляюсь я – Ради… Ради этого сопляка?

– Эмили согласилась! – повторяет графиня.

– Еще бы… С ее то преданностью! Разве могла Эмили тебе отказать?

– Она была древней! И телом старой! Много ли радости от такой жизни? А Дени еще и не жил!

Меня захлестывают возмущение и негодование.

– Как можно влюбиться в человека! Так влюбиться, что убивать самых близких и верных! Как можно влюбиться в еду, Мара?

– Кто бы говорил! – фыркает Манчини – Сам до сих пор свою Лизу забыть не можешь!

– Я любил ее, когда был человеком! Стал вампиром – все, конец чувствам! Я ее обижал, мучил, сам того не желая, пил ее кровь… Ты была при этом, и должна помнить!

– Конечно помню. А если забуду – загляну в свой дневник!

В отличии от меня, Мара ничего не забывает, потому, что все записывает. Каждый день. И крупные мировые события, и всякие мелочи, случившееся с нею.

– Кстати, о дневниках! Лизин так и не нашелся? – интересуюсь я.

– С чего? – пожимает плечами графиня – Если за триста лет не обнаружился, значит, его нет. Сгорел, утонул, истлел… Мало ли что, могло произойти с бумагой! А если бы и нашелся – там уже ничего не разберешь. Чернила выцвели.

– Вдруг в музее храниться? Там специальные условия…

– Тоже мне, историческая ценность! – усмехается Мара.

Она ошибается – если в дневнике моей невесты написано о вампирах, то он ценность не только для меня.

– Дени меня не любит! – снова начинает жаловаться графиня – И считает старой!

– С чего? – удивляюсь я, оглядывая шикарное юное тело Манчини.

– Не внешне. Он говорит, что я веду себя – хожу, смотрю, разговариваю – как старуха. Что я похожа на интеллигентную бабушку, торгующую у метро книгами. И говорит, что если бы не внушение, у него бы на меня даже не встал!

– П-фф! – фыркаю я, и заявляю – Говорю же, твой Дени псих больной!

– У него было трудное детство. Неблагополучная семья. Таких детей, как ты понимаешь, отторгает добропорядочное общество. Никто не любил, везде обижали, прогоняли. Тыкали бедностью, словно он виноват в таком положении… Дени очень хотел быть любимым, ценимым, богатым! И я сделала его звездой – любимцем миллионов. А он не оценил!

Графиня печально вздыхает, и произносит:

– Разрешение на охоту на столе. Забери!

Наконец-то! Хватаю бумажку, произношу:

– Благодарю! – добавляю – Извини, милая, я устал! Надо поспать!

Чмокаю в щечку, и ухожу.

Речи Грачика, пересказанные Марой, обескуражили – а что если он прав? Если и я кажусь окружающим древним ископаемым? А вдруг такой и есть? Ведь часто говорю и размышляю, как старики из моей юности: "Вот было раньше! А сейчас…!"

Засыпаю с этими тревожными мыслями, поэтому сниться кошмар. Из нашего с графиней прошлого.

…Серо-рыжая степь, по которой тащится наша повозка. Именно повозка – бричка, вроде бы, называется. Мне, привыкшему к относительному удобству карет, такая езда не нравится, и я сижу нахохлившись, словно больной голубь. Серджио на облучке, Мара рядом со мной, в простеньком темном платьице. Четвертая в нашей бричке Эмили – сухая длинноносая старуха в черном, мирно дремлющая возле графини. Мы изображаем простолюдинов, бегущих от войны – так проще следовать с армейским обозом. Вокруг нас телеги, повозки с ранеными, и верховые, снующие туда-сюда.