– Лопату убери-и!.. – И прибавил к этому другие дефицитные слова, которые, надо сказать, теперь в литературе запрещены. А вы же, наверно, знаете, какой у нас грохот на заводе? Не только в сорока, а и в двух шагах ничего не разберешь. Бросился я тогда к лопате что есть духу, как при сдаче нормы на значок ГТО. Только подбежал, а она уже хрустнула под колесами.

– Почему лопату не убрал?.. – зарычал я на Горбунова и боксерскую позу принял.

А он мне спокойно, невинным тенорком запел:

– Кто клал, тот и убирать должен. Обезлички теперь нету…

В этот момент я, конечно, забыл про свое хладнокровие. Кровью налились у меня кулаки и такие стали жесткие, тяжелые, что, кажется, я с одного удара мог бы стать мировым чемпионом по боксу. Но прежде чем продемонстрировать ему свое искусство, я решил уничтожить его морально:

– Ты мне Сталина не цитируй. Я сам политминимум на отлично сдал. Ты мне отвечай, у кого работаешь? На ДЮМО или на социалистическом производстве? Кто ты, рабочий или ржавчина? Или, наконец, твоя фамилия давно в газете не фигурировала?

В общем, высказался я, как на прениях. А потом вспомнил, что я все-таки кандидат партии и человек хладнокровный, и разжал свои кулаки. Безо всякой резолюции разошлись. Только подумал я: «Вот она и тема». Решил об этом случае в газету написать, сижу вечером час, другой и вытаскиваю из головы разные прилагательные и другие части речи, чтоб мой фельетон не был похож на десятикопеечный морс. А для образца перед собой Антона Павловича Чехова положил. И как ни посмотрю, все у товарища Чехова лучше, чем у меня. Ну, думаю, нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, и перенес свое литературное занятие на другой вечер. А дело опять не двинулось дальше первой странички. Тогда свернул я свои труды трубочкой и сунул их за зеркальце до следующего вдохновения.

Но меня опять опередили. На четвертый день в нашей многотиражке появился фельетон о лопате, да с таким соком был написан, что я не читал, а прямо захлебывался. И вот с этого момента началась у меня литературная слава. В цехе первым встретил Горбунов и поздравляет:

– Написал… Писать ты можешь… Только как бы в двух местах гонорар не пришлось получать…

– Дурак ты, – отвечаю ему, смекнув в чем дело. – Да ты откуда узнал? Кто это «Свёрлышко»?

Гляжу я, и оказывается, что все ребята считают меня автором этого фельетона. Как нарочно кто-то распространил эту версию и поддерживает ее. Да так, что сколько я ни пробовал доказать обратное, мне в ответ только ухмылялись: «Знаем вашего брата. Скромничаете!». Ну, думаю, черт с вами, поговорите и замолчите.

Но все это были только капельки, настоящая гроза разразилась на следующей пятидневке. Газету прямо вырывали из рук. Захватили меня ребята в плен и давай восхищаться:

– Вот это ты разделал! На все корки!

А я стою и ушами хлопаю. Только попробовал сказать, что это совсем не я, а мне в ответ хором:

– Брось, Степа! Мы точно знаем, что это ты. Ты!.. Ты!!!

И все на меня пальцами, как пиками, норовят попасть. А я стою между ними и пот хладнокровно с лица сгребаю.

В обед вызвал меня в конторку мастер. Как хорошего человека на стул посадил. Сижу, жду, мастером любуюсь, профиль его лица изучаю. Он тоже сидит против меня и жирно красным карандашом требования подписывает. А потом бросит на меня из-под бровей нежный взгляд, вскочит, пробежит по конторке и опять на стул. Посидели мы в гробовом молчании минуты три, и стал он мне про свои подвиги рассказывать.

– Товарищ Меркулов, знаете ли вы, что я заслуженный красный партизан, что я никогда от Будённого не отставал? Орден имею!