– Приходи завтра, – сказала Хенна. – Всякое бывает. Уверена, вы помиритесь.

Тахти накинул парку поверх влажной толстовки. Снег в тепле растаял, промочил ткань. Звон колокольчика смолк, и полумрак лестничного марша окутал его со всех сторон.

Еще в кофейне, когда он спускался по лестнице, заболело колено. Как он шел, он запомнил плохо. Как-то спустился, подвисая на перилах, как-то доковылял до остановки. Ждал трамвай, но потом кто-то из прохожих сказал, что ветка снова встала. То ли замело пути, то ли опять оборвало провода. Такое случалось постоянно. Пришлось идти пешком. Кое-как он доплелся до кампуса, как-то поднялся в дормиторий. Как-то оказался в душе, под струями воды, и только теперь заплакал.

Он плакал бесшумно, очень долго, не пытаясь себя остановить или отвлечь. Он, кажется, сорвал какую-то пружину, и его все еще трясло, когда слезы кончились. Он долго стоял, завернутый в полотенце, в душевой, и смотрел на улицу через запотевшее окно, и никак не мог собраться, одеться и пойти в комнату. Он не знал, спал ли Рильке и был ли вообще дома. Не знал, заметит ли он его красные глаза и что он будет говорить, если заметит. Он не знал, придет ли он в тихую сонную комнату, где выключен свет, и где можно будет завернуться в одеяло с головой и отвернуться к стене – или в комнату, залитую светом, с толпой людей, музыкой и бутылками, и тогда ему точно не отвертеться от расспросов.

Он очень устал, он безумно нервничал, у него не было сил объяснять, почему у него красные глаза, почему он два часа торчал в душе, почему он хромает и почему не хочет ни о чем говорить. Все, что он хотел, это дождаться утра, потом как-то прожить первую половину дня, а потом поговорить с Серым, и с Сати тоже, и вообще со всеми, и вот им как раз объяснить, что он не хотел, чтобы так вышло.

Это все потом. Сейчас ночь, сейчас он в дормитории, надеется на то, что в комнате темно, Рильке спит, и ему удастся проскользнуть в спальню незамеченным.

///

Серый носил пару слуховых аппаратов, но никому их не показывал. С ними он слышал громкие звуки, без них – тишину. Ему нравилась тишина. Она была естественной. А еще ему нравилось разговаривать с людьми. Говорить.

Утром он вместе с другими шел в столовую, брал поднос, всегда липкий и кривой, подходил к раздаче. Кухарка пыталась с ним разговаривать, а вокруг было так шумно, что он едва мог разобрать ее слова.

– Па-ибо,2 – говорил он наугад и улыбался.

Когда на плечо ложилась чья-то ладонь, Серый вздрагивал. В то утро он обернулся и увидел за спиной Рунара, их воспитателя. Седые волосы аккуратно зачесаны набок и назад, белая рубашка, галстук, коричневый пиджак застегнут на все пуговицы.

– Доброе утро, – сказал воспитатель.

– Овое уво, 3– сказал он.

– Как ты, все в порядке? – спросил воспитатель.

Кто-то толкнул его в бок, и кружки на подносе съехали на бок. Воспитатель что-то крикнул, и парень извинился – с улыбкой. Воспитатель кивнул.

– Ну, не обижают тебя? – спросил он.

Серый покачал головой.

– Хорошо, я рад. Ты если что, обязательно мне говори.

– Па-ибо, – сказал Серый скорее наугад, потому что услышал только пару слов.

Воспитатель что-то сказал кухарке, она кивнула – и положила Серому двойную порцию слоеных булочек. Серый принял тарелку и взглянул на кухарку – и она соединила в кольцо большой и указательный пальцы. «Окей».

* Вы знаете жесты? – спросил Серый на языке жестов.

Кухарка посмотрела на воспитателя, и тот пожал плечами. Она повторила «окей» еще раз, а воспитатель ему подмигнул. Серый улыбнулся, кивнул и опустил голову, чтобы волосы упали на лицо. Чтобы никто не увидел стоящие в глазах слезы.