Нет, мэм, говорю. Я и в правду не видела. Кроме Софии. Но она такая толстенькая да здоровенькая да суматошная, совсем мне как сестра.

Ну ладно, посмотри, говорит, посмотри на мешок с костями. И руку в бок уперла да глазки мне состроила, хватило ей куража. А как я стала ее мыть, она глаза закатила и зубы сжала.

Я ее мою, и у меня такое чувство, што молитву читаю. Руки трясутся и дыхание перехватывает.

Спрашивает меня, у тебя дети когда-нибудь были?

Да, мэм, отвечаю.

Сколько? И хватит мне мэмкать, я не такая старая.

Двое, говорю.

А где они, спрашивает.

Не знаю, говорю.

Она как то странно на меня посмотрела и говорит, мои у моей мамаши. Она согласилась их держать, а мне надо было уехать.

Чай, скучаете за ими, говарю.

He-а, говорит, Я ни по чему не скучаю.

Дорогой Бог!

Я спросила Шик Эвери, чево бы ей хотелось на завтрак. А чево у тебя есть? спрашивает. Я говорю, овсянка, хлебцы, ветчина, оладьи, варенье, кофе, молоко, кефир.

Это все? говорит. А где апельсиновый сок? А виноград, а клубника со сливками, а чай? И засмеялась.

Не хочу я твоей дурацкой еды, говорит. Дай-ка сюда мои сигареты. Ну и чашку кофе можеш принести.

Я не спорю. Я приношу ей кофе, зажигаю сигарету. Из рукава длинной белой рубашки высовывается тонкая черная рука. Я боюсь этой руки, маленьких венок, которые я вижу, и венок побольше, на каторые стараюсь не смотреть. Меня будто што подталкивает к ей поближе. Ежели не поостерегусь, то схвачу ее за руку и попробую на язык ее пальчики.

Можно я посижу тут, пока ем? спрашиваю.

Она только плечами передернула. Лежит в кровати, журнал смотрит. На картинках все белые женщины. Смеются. Бусы на пальце крутят. На машине пляшут. В фонтан прыгают. Шебуршит страницами, недовольная чем-то. Будто ребенок вертит в руках игрушку, а как она заводится, не знает.

Пьет кофе и сигаретой пыхтит. Я между тем ветчину наворачиваю, сочную, домашнюю. Запах от ее такой, за милю от дома слюнки потекут. Вся ее маленькая комнатка уже пропахла моей ветчиной.

Я намазываю свежее масло на горячий хлеб, я чавкаю ветчинным жирком, я шлепаю жареное яйцо поверх овсянки.

Она все дымит и дымит. В кофе заглядывает, нет ли там на дне чево посущественней.

Наконец говорит, Сили, што-то пить хочется, унеси-ка эту воду и принеси-ка мне свежей.

И стакан мне протянула.

Я поставила тарелку на столик у кровати и за водой пошла. Прихожу назад, гляжу, мой хлебец мышка погрызла, а ветчину крыска утащила.

Она лежит среди подушек как ни в чем не бывало. Не поспать ли мне, гаварит, и носом заклевала.

Мистер __ спрашивает меня, как это мне удалось ее накормить.

Я говорю, нет такого человека на всем белом свете, кто бы устоял перед запахом домашней ветчины. Разве што на том. И то не уверена.

Мистер __ смеется.

Глаза у ево какие-то безумные.

Мне страшно было, говорит он. Страшно. И закрыл лицо руками.

Дорогой Бог!

Сегодня Шик Эвери приподнялась с подушек, посидеть немного. Я ей стала волосья мыть да расчесывать. Таких коротких, непослушных и кудрявых волосьев я еще не видывала. Но так они мне нравятся, што я любуюсь каждой прядкой. Каторые волосы на гребне остались, я припрятала. Может, себе кичку сделаю с их.

Я с ей возилася как с куклой, или с дочкой моей Оливией. Или как за мамой ухаживала. Причешу да приголублю, опять чесану и опять приголублю. Сначала она говорит, давай-ка поторапливайся. А потом оттаяла малость и голову мне на колени склонила. Ишь ты как умеешь, говорит, меня так маманя причесывала. А может и не маманя, может бабка. Сигарету запалила и песенку начала мурлыкать.

Энто какая песня, спрашиваю. Думаю, по мне так звучит похабно. Про такие проповедник наш говорил, грех, мол, их слушать. А петь подавно.