– Я все понимаю, – эта вспышка меня не сказать, что напугала, но как-то разом отделила, я не мог прижать ее к себе, как минуту назад. – Ты ведь знаешь, я сочувствующий. Поэтому меня и в «Спорте» поселили, а не где-то на выселках. Да и твой отец…

– Да, он в людях разбирается. Иначе с тобой и не заговорил бы, – снова порывисто прижалась, но больше не говорила ничего, потихоньку успокаиваясь. Мы долго сидели, глядя в вечереющее небо. Звезды высыпали на небосклоне, бесчисленные россыпи, как среди них отыскать ту, которая дала жизнь моим предкам? Где она, в той ли стороне, куда я смотрю или в противоположной?

Нет, домой мне не хотелось, вспомнилось, как я, в точности так же три года назад сидел и грезил о небе – там, на Земле, с совсем другой женщиной, которую считал своей, которой поверял тайны и делился пережитыми бедами и радостями, считая, что наш союз навсегда. Где-то далеко-далеко – в прошлом, в годах, световых и обычных отсюда. Вечность должна пройти, чтоб память о тех ночах добралась до этих мест, чтоб я увидел себя, наивно сжимающего в объятьях ту, что считал самой близкой, самой любимой. Вечность минус три года. Сколько это? Совсем немного, если не думать.

Мы поужинали, после, она засобиралась. А утром пришел комиссар, попросил на месте уточнить, где нас остановили – чтоб выиграть время, революционеры стащили машину генерала с дороги в заросшее тростником поле, утром проезжавший крестьянин только по просеке в высокой траве и заподозрил неладное. Указать же место, где меня высадили, я не смог: и не хотел и сам не сориентировался. Блуждал по шоссе Энтузиастов, даже завода не отыскал – действительно, с другой планеты прибыл. Наконец, меня вернули в гостиницу, на этаже, возле столика дежурной, дожидалась Лидия.

– Ну, что? – я покачал головой. Сказать нечего. Просто обнял. Прошли в номер, долго сидели, ничего не говоря. Ее руки все никак не согревались.

– Он мне сегодня снился. Знаешь, первый раз за… даже не помню за сколько лет. Будто мы пошли в кино, и заблудились в коридорах, темные, одинаковые, он меня тащил куда-то тащил… – Лидия замолчала. – Заплакала, как проснулась. Как он теперь? Вот так взял и исчез, как будто… знаешь, я тоже все время виноватой себя чувствую, будь рядом, может быть, все обошлось, может…

В номер стукнули, бухнули нагло – пришла уборка. Она улыбнулась:

– Вот видишь, даже я, дочь генерала, пасую. Издержки народовластия. Идем в кооперативное кафе, тебе понравится, – и другим голосом, хрипло: – Тебя возили туда…, где отца?

Я кивнул. Когда пришли и сели за столик, начал рассказывать, что было, описывать те места. Однообразные бараки, растянувшиеся на километры, дворцы, превращенные в руины, руины, обращенные в жилье.

– Наверное, там они и обитают. Или неподалеку от гетто.

– Гетто? – поперхнулся я. – Лидия, о чем ты, я по нему час ехал, пока не добрался до площади Восстания. Никогда не думал, что такое вообще здесь возможно…

– Но ты же знаешь, какие трудности мы испытываем. Война, блокада.

– Что ты несешь? Люди живут как скот, без воды, тепла, света, травят себя какой-то жижей из реки, жрут, что попало, мрут, как мухи. Какая война, она кончилась тридцать лет назад.

– А что ты видел? – тут же взвилась Лидия. – Клочок гетто – там живут тунеядцы. Приехали в столицу со всех дыр, думали, им тут за просто так обломится. А у нас везде работать надо.

– Меня вез ветеран войны, старик, вы и его не можете прокормить?

– У нас пенсии только по инвалидности. Не надо передергивать, если не знаешь. Он работает, но у него бесплатное жилье, пайки, талоны. Не надо видеть одно и говорить другое, в этом ты ничем не отличаешься от той пропаганды, которую ваша страна круглосуточно изливает на нас. Да, мы живем бедно. Но нас не сломила ни прошедшая война, ни нынешняя блокада. Мы выдержим и преодолеем все трудности и теми, кем мы были прежде, все равно не станем, – она перевела дух и с нового абзаца продолжила.