– То, что говорил папа Сережа, может быть неправдой. Ты об этом не думала?

Я нахмурилась и молчала.

– Понимаешь, семьи бывают разные. Наша отличается от других, разве это плохо? Согласна, папа бывает резок, но ведь это от искренности! Кому нужна показная, фальшивая любовь?

– У дедушки не показная, – буркнула я.

– Давай посмотрим, что ты про это скажешь лет через десять, – мама подняла брови, будто знала какой-то секрет. – Тебе просто нужно привыкнуть, что все будет по-новому, а потом ты и вспоминать про старую жизнь не захочешь! Фу на нее! – она просунула руку в тумбочку и неуклюже щипнула меня за нос.

– За что он меня ударил? – я злобно уставилась на маму. Губы задрожали, хотя я собиралась злиться.

– Он хотел как лучше! Ему стало обидно, что ты не слушаешься. Послушай, он обещал больше не выходить из себя. Ты просто будь с ним поласковей, ведь он сам переживает. Оттого и вспылил.

Я вдруг заметила, что ее ярко-синие глаза как-то изменились. Как будто стали бледнее и меньше. Я забыла про все, вылезла из тумбочки и в страхе ощупала ее лицо. Она засмеялась, и глаза вернулись обратно.

На следующий день Б. рано утром зашел ко мне. Я проснулась от звука щеколды и приготовилась сказать, что сегодня суббота, но слова застряли у меня во рту. Б. был в одних трусах. Он продвигался на цыпочках в мутном осеннем свете, и какая-то странная улыбка подергивалась на его лице. Я сдвинулась в угол, натянула одеяло до носа.

– Чшшш… – он присел на кровать. Та будто уменьшилась с его приходом, и отодвигаться было уже некуда. – Я пришел мириться. Мы с тобой вчера как-то глупо поругались… Не хочу, чтоб ты на меня обижалась.

Вдруг он стянул с меня одеяло, и я осталась в майке и трусиках. В комнате стало жутко холодно, хотя форточка была закрыта.

– П-пап, – пробормотала я. Чудовище поднялось из глубины и плавало вокруг меня на поверхности. – Я больше не обижаюсь! Не волнуйся!

Щеки у меня стали красными, а ноги – холодными и влажными, будто я вступила в грязную лужу. Во лбу катался тяжелый шар. Б. улыбался и гладил меня по коленкам, и это было куда страшнее, чем вчерашний подзатыльник. Он поводил вверх и вниз по моим ногам, залез под резинку трусов и начал гладить и щипать меня там. Потом приподнялся и спустил трусы с себя. Я тихо заревела, попыталась снова укрыться, но он отцепил мою руку от одеяла. На нижней губе у него тряслась капля слюны.

– Ну ты чего? – взгляд у него стал тяжелый и мутный, – я ж твой папа, я ничего плохого тебе не сделаю. Просто немного поглажу, и все.

Он схватил мою руку и начал двигать ей у себя между ног. Я хотела закричать, но внутри все сжалось. Я была будто шарик, из которого выпустили весь воздух. У него между ног было что-то горячее и мерзкое, покрытое волосами. Я тряслась от ужаса, слезы капали мне на майку, но он не обращал на это никакого внимания.

«Шарль-Перро, оживи сейчас!» – я скосила глаза на пса-охранника и стала быстро-быстро шептать: – «Пожалуйста, сделай так, чтоб он перестал. Сделай так, чтоб он перестал».

Шарль-Перро сидел на своем обычном месте, пластиковые глаза ничего не выражали.

Дедушка стоял у ближней скамейки. По станции носились люди с праздничными пакетами, кто-то запихивал в вагон елку. Было тридцать первое декабря, и наша тусклая станция повеселела.

На эскалаторе я вытягивала шею, как черепаха, чтобы поскорей увидеть дедушку. Сначала выехали его ноги. Потом руки, держащие меховую круглую шапку. Выехали клетчатый шарф и красивое лицо с прямым носом и высоким лбом. «Тебе тоже этот лоб передался», – часто вздыхала бабушка, – «у папы он, у деда он… Для девочки хорошо бы поменьше лобик… Ну, ничего. Еще выровняется».