– Знаешь… Я понимаю, почему все люди – разные…

– Правда? Ну расскажи – почему же? Мне интересно.

– Только не смейся, ладно? Я серьезно. Я никогда ни с кем об этом не говорила. Вот только сейчас – с тобой… – она поворачивает голову, смотрит на меня и продолжает: – Может потому, что, как сейчас, у меня еще никогда не было, а может… может потому, что больше – не будет. – Она снова откидывается на спину и молчит. Минуту, две…

– Хорошо, что ты не говоришь со мной, как все: ты еще молодая, у тебя все впереди, жизнь прекрасна. Я и сама знаю. Ты тоже думаешь, что я маленькая и можно меня за ручку – как сегодня.

– И что в этом плохого?

– Ничего. Просто это значит – как все.

– Нет, об этом можешь не беспокоиться, ты ведь – Симонетта, и я слишком хорошо тебя знаю. И слишком давно…

– И об этом ты мне тоже расскажешь, ладно?

– Ладно. Но сначала – ты. Ты ведь начала про…

– Про то, что все люди разные.

– Нет, про то, что ты понимаешь почему… Так – почему?

– Ты не поверишь и будешь смеяться. Ну и пусть… Скажи, чего на свете больше всего? Ну, вот ты смотришь вокруг, и что ты видишь? Чего – больше всего?

– Тебя…

– Конечно… Но я не об этом. Я – о мире вокруг.

– Так и я о том же. Тебя…

– Нет, Сандро! Неба! Больше всего – неба. Всегда. Всегда и повсюду, для всех.

– Хм, допустим. И что из того?

– А то из того! Я, сколько себя помню, всегда любила на него смотреть, вверх. С детства.

– Ну, это недавно…

– Пусть. Все равно… Я ведь родилась в России. Есть такой городок недалеко от Питера, то есть от Санкт-Петербурга, – Выборг. Вот там. Это почти север России. Потом училась в Москве, стажировалась в Европе… Я много поездила, и ты не думай, что я совсем, ну… неопытная.

– Я так не думаю… Так что, все дело в небе? Небо виновато?

– Да. И ты зря смеешься. В каждой стране небо разное. Поэтому и люди разные, понимаешь? Русские не такие, как французы, итальянцы отличаются от немцев. Вот, например… Небо Франции – оно легкомысленное, веселое, безмятежная лазурь, а на ней – штрихи, мазки, птичьи всплески – сплошной импрессионизм. В России – глубокое, как колодец, синева молчалива, а на дне может быть и счастье, но вдруг – тяжесть и нечем дышать…

– Ты – умница… А какое оно здесь?

– Такого, как здесь, я не видела никогда. Такого близкого мне. Такого моего. Это – как нежный голубой взгляд, обращенный вовнутрь, в себя, – небо словно любуется собой, и эти кудрявые облака… Мне все кажется, за каждым прячется маленький ангел, похожий на ребенка. Как на старых полотнах. Такой упитанный, в кудряшках…

Она улыбается, а я наклоняюсь над ней, беру ее руки и целую. Кончики пальцев, ладони, тонкие запястья – ниточка пульса под нежной кожей. Потом я чувствую губами солоноватый привкус ее пота в локтевой ямке и закрываю глаза…

Сима сначала сосредоточенно сопит, затем начинает сдавленно хихикать и вдруг заливисто смеется – уже не сдерживаясь – хохочет и хохочет, до слез, задыхаясь от смеха и с трудом выговаривая:

– Ой, пусти… отпусти, Сандро… Это ужасно… щекотно…

И я отпускаю ее – наконец…

Когда я первые увидел Симонетту, ей едва исполнилось двадцать.

Прием был в самом разгаре, она стояла рядом со старшим из герцогов, посредине всего этого великолепия и отвечала на приветствия. Она с любопытством оглядывалась, кивала гостям, произносила несколько вежливых слов, потом поворачивалась к мужу и что-то тихо ему говорила… Легкая улыбка и рыжеватая прядь, спадающая на ее точеное нежное плечо…

Едва увидев ее, я понял, что это – навсегда. И сразу, в ту же секунду, захотел ее – писать. Любую – в парадном платье, зашнурованном наглухо до самого подбородка, в тонкой батистовой сорочке, сулящей много больше, чем скрывающей, даже – невозможно поверить – нагую…