Зато вижу ее живую – смуглокожую, хрупкую, зеленоглазую, с влажными от страсти черными завитками на тонкой шее, чувствую ее горячечный озноб. А ведь больше двадцати лет прошло… Не отпускает она меня, Мия… Сын вырос, жена ушла к лучшему другу. Осталась только работа, камень, его живое чудо… И моя неистовая Мия, которой всегда будет двадцать три…

– И что ты собираешься делать?

Сима пожимает плечами, смотрит – сквозь меня – доверчиво, склоняет голову чуть набок. И я вижу Симонетту…

Я пишу ее вновь и вновь, уже почти пятьсот лет. Пишу ее живую, потому что красота не умирает. И пусть она любит не меня, все это время, все эти пятьсот лет. Я привык.

И потом, у меня все же была – Мия…

Из Флоренции мы сразу же отправились в Фьезоле. Симу даже не пришлось уговаривать, все произошло само собой. Само собой, как и должно было быть…

Я просто подхватил ее сумку, полуобернулся:

– Ну, идем?

И она побежала за мной вприпрыжку.

– А это вот и есть Флоренция, да?

…Автобус карабкался по холмам, рядом щебетала Симонетта, а я… Я глядел на залитые солнцем, раскаленные добела улицы моего детства и удивлялся сам себе – почему меня совершенно не утомляет ее почти детская болтовня? И ждал. Увидит ли она? Поймет ли?

И она…

Именно на этом повороте, почти на самом верху, она кинула мимолетный взгляд в окно и… Тому, кто ни разу этого не видел, не расскажешь. Любые слова тусклы и незначительны по сравнению с нежной прелестью этих округлых красно-зеленых холмов. Но если хоть однажды…

Она вдруг вцепилась в мою руку, замолчала и выдохнула:

– Вот это – да-а-а-а…

И целых десять минут после не произнесла ни слова. Ее тонкие пальцы в моей ладони, ее вздохи у моего плеча…

От автобусной остановки пешком – все выше и выше, и вот они – прочные чугунные ворота, вязь решетки, ржавый, давно никому не нужный замок. Поблизости, в зарослях плюща, лаз, о котором уже так давно знаю только я один. Вот он – дом моего детства…

За забором – старый заброшенный сад, дремлющие под солнцем оливы и кипарисы.

Двадцать лет забвения. Вывороченная, тоскующая по прошлому земля…

Дом заброшен и местами разрушен, но правая половина сохранилась гораздо лучше, почти целиком. Особенно столовая с узкими высокими окнами вдоль всей стены: тронь ставни – и вот оно, небо. Небо Тосканы…

Я не хотел возвращаться – что толку от давних детских воспоминаний, от этого полуразвалившегося дома… Невозможно похоронить себя в этой глуши, прекрасной, но какой же, боже мой, глуши. Только после развода я решился.

Все-таки – наследство.

Все-таки кров и – кровь…

Сима кружит по комнатам и смеется.

– Сандро, погляди, какое чудо – настоящий Дом! Он живой, он дышит. И поскрипывает от старости.

– Верно, но он, хоть и старый, еще ничего. А сколько всего он помнит.

– Мы на самом деле можем тут остаться? Можем тут жить?

– Почему же нет… Мне только надо зайти в мэрию и еще кое-куда. Подождешь? А потом мы сходим на рынок и накупим всякой всячины, а?

Она улыбается. Ее губы, которые вот-вот выдохнут: «Да…»

Я знаю ее так давно. Наверняка и она чувствует то же самое. Я подхожу близко и наклоняюсь к ее лицу. Я помню его до самой последней черточки, до крохотных морщинок в уголках вдруг пересохших губ, до…

– Симонетта, – шепчу я про себя. – Моя Симонетта… Скажи мне, ты ведь вся-вся – моя. Правда?

Как трудно ее – писать.

Как легко ее – любить.

Весь город, вся Флоренция любит Симонетту. Еще бы, ее полюбит каждый, кто посмотрит ей в глаза. Ни за что не поймать взгляд этих синих глаз, ведь ей интересна лишь она сама. Но если повезет и она вам улыбнется, то вы… вы упадете – в небо…

Мы лежим неподалеку от дома, на вершине холма – Сима и я. За кронами деревьев внизу видна его крыша. На траве между нами остатки обеда – почти пустая бутылка белого вина, сыр, хлеб, маслины, виноград. Сима грызет травинку и смотрит в небо. И произносит – лениво и глуховато: