Наверное, лучше не экспериментировать.

И, наверное, нужно будет как-то решить с моей собственной работой и моей собственной жизнью – только вот так, чтобы, если что, если вдруг мой странный сон про то, что я совсем другая девочка с листовками, закончится, как-то вернуться обратно и не остаться совсем у разбитого корыта.

Сегодня-то ладно – я должна быть на конференции, а не на боевом посту, а вот дальше?.. Это мы решим позже.

Мы.

Всю мою жизнь я была только сама за себя, все решения и все ошибки – мои. А сейчас, вдруг, “мы”.

Я и Марго, хоть у нее и нет права голоса.

Она распечатывает макет газеты, выдыхает, прижимает папку к груди и мало не крестится – время идти сдаваться более высокому начальству заместо начальства более низкого. У Марго мелькает подленькая мыслишка – просто почтой отправить и сесть в засаде ждать, но Жанна всегда сама лично ходила с номером к Григорию Евгеньевичу, чтобы он не забил на это, как неважное и не просрал им все сроки.

Его можно понять – он крупный ученый, у него нормальные публикации, и научный журнал, в котором он рулит пальцем, и ему особо не до студенческих газет, но если уж взял на себя труд проверять, “что там дети пописывают” – то не косячь.

Впрочем, это мое мнение, а моя Маргаритка просто боится, даже каблучки подкашиваются. Народная молва гласит, что Григорий Евгеньевич уволил свою последнюю помощницу за то, что у нее слишком громко каблуки цокали по паркету, но Марго не знает, правда ли это. Жанна говорит – правда, но Марго иногда сомневается, что такое вообще возможно.

Однако, когда речь идет о Григории Евгеньевиче, вряд ли есть что-то, чего не может быть. Слишком велик тут масштаб личности.

Помощницы, впрочем, у него сейчас нет – стол в приемной пустой, и Марго с испуганным придыханием говорит секретарю ректора, что она-де, с газетой к Г.Е.

– Прописульки? Ну, давайте, – вздыхает Григорий Евгеньевич, протягивая руку за бумагами. Марго, ни жива, ни мертва, присаживается на край стула напротив и замирает, пока проректор, хмуря лоб, просматривает материалы и хозяйски перечеркивает и двигает блоки. Жанна относилась к этому с иронией – мол, господарю надо что-то подвигать по своему вкусу, нельзя принимать все без правок. А подвигал – вот уже и руку приложил. Марго таким дзеном не отличалась – собственно, какой тут дзен, если ее всю трясет, как мышь под веником?

И из-за того, что ее трясет, она не замечает и тех взглядов, которые Г.Е. то и дело бросает на нее поверх листочков. Вернее, конечно, замечает. И пугается – словно сделала что-то плохое, в то время, как взгляды эти совсем не того толка, чтобы так их пугаться. Я заставляю ее вспоминать. перебираю ее память, как фотокарточки, заново оглядывая и интерпретируя то, что она уже однозначно категоризировала и чего испугалась.

– Вот так поправьте, и можно запускать в печать.

– Спасибо, Григорий Евгеньевич, – отвечает она, и я заставляю ее продолжить. – А помните, Вы спрашивали, есть ли Мастер у Маргариты?

– Вспомнили еще тоже, Маргарита Сергеевна. Это было с полгода назад, разве нет?

– Тем не менее, – мы поднимаем на него взгляд, аккуратно собирая переворошенные странички одну к другой. – Вопрос еще актуален?

– Пожалуй.

– Нет, место Мастера сейчас вакантно.

– Почему Вы отвечаете сейчас, оно как раз освободилось?

– Нет. Просто я посмотрела на Вас немного иначе.

Он замирает на мгновение, словно оценивая наши слова, и потом красиво выгибает бровь.

– И что же Вас на это сподвигло?

И что же нас сподвигло? То, что в Марго вселилась демоническая тетка сорока лет, которая иначе смотрит на мир?