В комнате было много света, лучи солнца проникали в помещение и скользили по нежно- розовым, почти белым стенам с легким перламутровым отблеском. Уже завтра жемчужная комната оденется в черный. Она опустеет и быстро появится запах затхлости. Ставни будут закрыты, а на окна лягут тяжелые черные шторы, перевязанные рыжими лентами, но сейчас здесь было тепло, нежно и очень уютно.

На большой кровати под балдахином сидела красивая молодая женщина с забранными в хвостик светлыми волосами и книжкой в руках. Она устроилась у изголовья, подобрав под себя ноги и нежно гладила ладонью свой большой живот, читая вслух любимые всеми детьми Асханны сказки странствующего барда и музыканта – Мино.

На кресле возле кровати утонула в перинах повивальная бабка. Тучная морщинистая старуха, чье лицо осталось невероятно милым и добрым, несмотря на отпечаток возраста, тихо посапывала, укрывшись теплой цветной шалью. На столе возле окна стояло все, что было необходимо для принятия родов. Теплую воду бабка набирала заново каждые полчаса, чтобы вода сохранялась нужной температуры, и уже к середине дня набегалась так, что уснула. Женщина не стала ее будить. Ни сейчас, ни когда почувствовала неожиданную боль у солнечного сплетения.

Сперва она сама не обратила на нее внимания- женщина была на последнем сроке, живот часто прихватывало в этот период. Но потом боль становилась сильнее и сильнее, а когда начались схватки ее просто невозможно стало терпеть.

Это случилось ближе к вечеру. В комнате началась кутерьма, бабка причитала и бегала вокруг роженицы, меняя теплые полотенца, служанки сновали туда- сюда, таская ведра чистой водой и унося тазы уже с медно- красной.

– Белия, девочка моя постарайся не кричать так сильно, – умоляла повитуха, но женщина ее уже не слышала.

Она металась по кровати, обезумев от боли. Ее глаза закатались, по лицу градом струился пот. Малкут равнодушно наблюдал за происходящим, перетекая, словно потоки воздуха, по комнате в которой творилось настоящее сумасшествие.

– Ох, Хранительница Огня, погибнет, ребеночек, – прошептала под нос бабка.

– Нет! – роженица закричала так громко, что служанка, стоящая слева от нее, вздрогнула.

– Нет! Нет! – в глазах Белии появилась осмысленность, она схватила повитуха за руку и натужно застонала, – Лима. Нет… Только не ребенок.

– Прости, дочка, – бабка положила роженице руку на лоб, – но не суждено ему.

Она что -то зашептала, сильнее сдавливая виски женщины. Роженицу опять скрючило болью, и она заорала, но потом выпрямилась и из последних сил вцепилась Лиме в толстые, огрубевший пальцы, убрав от своей головы.

– Пусть я тогда, – едва слышно застонала она, повитухе пришлось наклонится ближе, чтобы разобрать, что женщина говорит.

– Пусть я тогда, Лима, ребенок… Мой ребенок должен жить. Я уйду, а он должен жить. Слышишь? Сделай так, чтобы он остался жить.

Бабка ахнула.

– Думай, что просишь! – она выдернули руку из ослабевающих пальцев роженицы.

– А это… Это… Это не просьба, – каждое слово давалось Белии с огромным трудом, – я приказываю.

С лица старухи сошла вся краска, она смотрела на бледное, залитое потом лицо.

– Дочка, как же так… Что же ты творишь? Неужели ты серьезно?

Лицо Белии исказила гримаса боли, однако она очень мягко, без рывка, повела правой рукой в сторону, и рука повивальной бабки против воли потянулась следом, словно прикованная невидимыми кандалами.

– По- твоему, я сейчас могу шутить?

Старуха заскрипела зубами, засопела, на ее простодушном, миловидном лице вдруг проступил совсем другой облик – кривой, крючковатый нос, маленькие красные глазки и острые желтые зубы за тонкими бескровными губами. Мгновение и он исчез. Повитуха резким движением указала служанкам на выход. Те повиновались без лишних слов.