Зайнигу разинул рот, чтобы крикнуть. Франграсьян вспомнил, какие чудеса рассказывал о его голосе гонец. Будь он один, он бы обязательно дал Зайнигу покричать – просто чтобы посмотреть, правда ли это; но с ним были его туранцы и иранцы, которые теперь тоже стали его, и они с трудом выдерживали натиск северян, воспрявших духом при появлении своего предводителя. Он покачал головой, рассмеялся и толкнул Гнедка пятками. Зайнигу набирал воздуха в грудь, а Франграсьян несся вниз по склону холма, все быстрей и быстрей, и ветер бил ему в лицо. Он был, в сущности, еще очень молод – ему не сравнялось и двадцати весен; и он был любимый, бесстрашный, отчаянный сын осторожного Пашанга, который часто говаривал, что в его втором сыне воскрес буйный дух его отца Туры.

За Туран! И за Иран!

В стеклянных синих глазах чародея мелькнуло что-то похожее на удивление. Но было уже поздно. Франграсьян привстал на стременах, размахнулся и отточенным, сильным движением метнул копье.

Так, должно быть, его прадед Траэтаона сокрушил ревущего Ажи Дахаку.

Зайнигу поперхнулся воздухом, когда копье вошло ему в глотку. Он грузно осел на землю, и изо рта его хлынул поток черной крови. Воины, оказавшиеся ближе всех к нему – северяне, иранцы ли, туранцы – в ужасе разбегались: черная кровь прожигала кожу, металл и саму землю, и там, где она собиралась лужицами, поднимался удушливый едкий дым.

Гнедко огибал поверженного врага, постепенно сбавляя шаг; Франграсьян отпустил поводья и запрокинул голову, подставляя лицо теплому, отдающему солью ветерку. Вот и все. И чего он боялся?

Когда дым рассеялся, он подъехал к Зайнигу и легко спрыгнул на землю. Оставалось еще одно дело.

По сравнению с тушей великана торчащее из нее копье казалось хрупким, как былинка. Солнце ласково золотило древко, не оскверненное ни каплей черной крови. Франграсьян взялся за него одной рукой и дернул – несильно, скорее для порядка.

И с криком отскочил, тряся обожженной рукой.

Он все еще неверяще глядел на чудесное копье, не понимая, за что оно с ним так – а вокруг уже начали собираться люди. В основном иранцы. Туранских воинов почему-то не было видно. Они подъезжали, подходили, подхрамывали – и все смотрели на него. На него, их повелителя, и на дарованное богами копье, которое отвергло его.

Под их взглядами Франграсьян тяжело сглотнул. Вскинул голову. И нетвердым шагом направился к телу колдуна. Не дойдя совсем немного, остановился, будто вдруг вспомнил о чем-то – потом стиснул зубы и решительно двинулся вперед.

Протянул руку.

И опустил ее.

Он сорвал с головы расшитую жемчугом повязку, еще недавно один из отличительных знаков его сана, а теперь всего лишь пыльную тряпку. Обмотал ею руку и с видимым усилием выдернул копье из трупа.

Когда он шел обратно к своему коню, ни один иранец не пошевелился, чтобы приветствовать победителя.

Когда он, взобравшись в седло, поехал знакомой уже дорогой на закат, никто его не преследовал.

– И что это было?

Апам Напат, рассеянно чертивший прутиком на песке какие-то фигуры, неторопливо поднял голову. В трех шагах от него стоял хмурый Франграсьян с перевязанной рукой. Копье Траэтаоны было небрежно укреплено у него за спиной.

– Ты меня обманул, – продолжал Франграсьян. Лицо у него потемнело и застыло. Не всякий смертный выдержал бы этот взгляд.

Апам Напат аккуратно отложил прутик.

– Я тебе ничего не обещал.

– Ты обещал мне победу.

– Ты победил.

– Да? А почему тогда мое оружие обернулось против меня?

Апам Напат встал.

– Оно не твое, – сказал он и протянул руку, но Франграсьян перехватил его запястье. Другой рукой он вынул кинжал.