Окунев. Вам хочется, чтобы я сказал «да» и взял бы эту первую часть технологии, ваши письма Мюррею и Гарли и отдал бы все это Эрвину в Москве, – так, что ли?

Трубников. Если вы не сомневаетесь в том, что я прав.

Окунев. Да, мне кажется, что вы правы. Но только кажется. Сделаем лучше так: давайте мне эту вашу первую часть технологии, давайте письмо Мюррею и Гарли. Я приеду в Москву и, прежде чем передать Эрвину, все-таки посоветуюсь. Скажут, что мы с вами правы, – отдам. Скажут нет – верну вам.

Трубников. А с кем вы посоветуетесь?

Окунев. Ну, уж это я найду, с кем посоветоваться в Москве!

Трубников. Хорошо.

Окунев. Она большая?

Трубников. Первая часть? Сто страниц. (Подходит к несгораемому шкафу, открывает его, вынимает оттуда папку с рукописью.) Вот она!

Окунев(перелистывает). Напечатано чистенько, а папка неважная. Ладно, переменю.

Трубников. На русском. Ну, ничего. Я в письме извинюсь перед Гарли, что не успел сам перевести на английский.

Окунев. Еще чего! Извиняться перед ними! И на русском съедят.

Передвигает к себе по столу портфель, кладет в него рукопись и застегивает ремешки.

Трубников. Как же нам быть с письмами? Может быть, пока я напишу…

Окунев. Нет, дорогой мой, мне еще нужно в университет. Вы уж, письма доставьте прямо на вокзал. (Встает.) Когда же наконец будет на всей земле коммунизм и не будет этих головоломок: писать – не писать, посылать – не посылать, так – не так?.. А, Сергей Александрович? Вы что-то приуныли? (Кладет на стол портфель.) Может, отменим? И советоваться ни с кем не будем, просто отменим – и все. А?

Трубников. Нет, Виктор Борисович, со своей стороны, я решил. И я не приуныл, а просто задумался. К сожалению, у нас некоторым людям не хватает широты взглядов. Но я не намерен этому потакать. В конце концов мое открытие есть мое открытие, и я волен делать с ним все, что мне вздумается. Так думаю я в душе, так я вам говорю сейчас вслух. И я прав. Я имею право так говорить.

Окунев. Не всякий имеет право так говорить. Но вы, пожалуй, да.

Трубников. И вы можете ни с кем не советоваться в Москве. Я вас освобождаю от этой обязанности.

Окунев. И все-таки я посоветуюсь.

Трубников. Как хотите. Я вас об этом не прошу. Письма я сам привезу вам к поезду. Я буду рад вас проводить. (Идет вместе с Окуневым к дверям.)

Окунев. Если собираетесь на вокзал, так уж здесь не провожайте. Сидите, сидите, работайте. Не пущу провожать!

Помахав рукой, быстро выходит за дверь. Трубников несколько секунд один.

Стук в дверь.

Трубников. Войдите.

Входит Семен Никитич Саватеев, небольшого роста пятидесятилетний человек, одетый в штатские брюки, ботинки и армейскую гимнастерку без погон, подпоясанную офицерским ремнем. На гимнастерке две нашивки за ранения и колодка с орденскими ленточками. Это очень тихий, спокойный, вежливый человек, говорящий с Трубниковым с оттенком давнего и привычного подчинения.

Саватеев. Позвольте вас побеспокоить, Сергей Александрович.

Трубников. Пожалуйста, Семен Никитич! Что пришли? (Смотрит на часы.) В лабораторию нам еще с вами рано. В три часа.

Саватеев. Я не поэтому. Я с Григорием Ивановичем из коммутатора по телефону сейчас говорил.

Трубников. Он уже произвел заражение?

Саватеев. Да. Уже час сидит в изоляторе. Просил вам передать, что все в порядке, самочувствие хорошее.

Трубников. Хорошо. (Молчание. Он ждет, что Саватеев уйдет, но тот остается.)

Саватеев. Вы не беспокоитесь, Сергей Александрович?

Трубников(занятый своими мыслями). Что? Почему беспокоюсь? А, за Григория Ивановича? Нет. Я уверен в полном успехе. И потом, после того как я за свою жизнь шестнадцать раз чем только ни заражал себя, я могу на шестом десятке позволить себе не беспокоиться за других.