Потом микрофон взял Лева Поляков, и его голосом запел «Учат в школе» Эдуард Хиль, словно не умер в две тысячи двенадцатом, – звонко и бархатисто. Затем Лева спел точь-в-точь как Георгий Виноградов «Школьный вальс». А потом вовсе затянул крепким голосом Пугачевой про то, что нынче в школе первый класс вроде института… Сельские аплодировали в пятьдесят пар рук: «Ну талант! Талант!»

В классе детоботы сидели как настоящие дети: качали и дергали ногами под партами; растопырив пальцы, чесали голову, локти, что-то доставали из носа, рассматривали, с приоткрытым ртом следили за учителем, пытаясь понять, что делать дальше.

Живые мальчики выглядели за последней партой как раз как выключенные роботы. Они сели вдвоем, а теперь неподвижно и опасливо косились на других.

– А вот наш единственный первый класс, первый «А»! – Раскрытая ладонь Леночки гордо пролетела над головами. Объектив камеры проследовал за ней.

В кадре проскочило несколько лиц, затем камера качнулась и приблизила девочку за пятой партой первого ряда: красный шар ее головы, увенчанный белым ажурным бантом, болтался на шее, глаза катались под веками, из ротика сочилась пенная слюна…

Сюжет оборвался словами «Катенька! Катенька!!!». Камеру вырубили. Детобота Катеньку скорее вынесли из класса.

Вечером Михаил снова собрал всех новоявленных родителей в ДК, еще раз объяснил им все правила эксплуатации.

– Говорил же, никаких украшений! У них, просто говоря, аллергия. Эти сережки к ней прямо прикипели…

Женщина, взявшая Катеньку тогда в ДК, не спешила признавать вину:

– А чего? Сережки от прабабки еще остались! Чистое золото! Чего?

Если до этого Михаил, когда Катеньку отключили и увезли, обещал женщине замену, то сейчас подумывал сказать, что свободных экземпляров больше не осталось.

– А если не детобот, скажем, – спросили с заднего ряда, – а родитель выйдет из строя? Ну, помрет то есть?

– Может, кто местный заберет. Или отключим экземпляр и вывезем.

Михаил окинул взглядом людей и сменил тему:

– Рассказывайте: какие еще странности обнаружились?

«А у нас», «у нас», «а у меня», – начали хвастать сельские друг перед другом.

Женька мог плавать без задержки дыхания и голыми руками доставать рыбу. Валерия могла делать уроки без настольной лампы, потому как ее голова выдавала не меньше трехсот ватт мощности. Лева заменил собой давно сломанное радио. Кузя болтал с животными и птицами: уже спас корову из пруда и куриные яйца от воришки. И много чего еще сказали.

Целиковская просидела все собрание в молчаливом удовлетворении, подошла к Михаилу после всего:

– А Степа наш – без всяких там. И хорошо, хорошо! Самый обычный ребенок.

Пухлый светленький Степа, с правым мутно-зеленым светящимся глазом, не прикрытым силиконовыми веками, ждал мать на улице и, стоило Михаилу выйти вслед за ней, подбежал:

– А можно, дядя Миша, я буду вам письма писать? – спросил он и ткнул в нагрудный жетон на своей футболке: – На кор-по-ра-тив-ну-ю почту.

Михаил поглядел на мигающий огонек его глаза, погладил детобота против синтетических волос.

– Пиши, если хочешь.

Уходя, Михаил обернулся на Степу, тот быстро-быстро замахал ему ладошкой.

Леночка проводила Михаила до машины, все трещала что-то про то, что дети должны теперь будут массово начать участвовать в разнообразных проектах, развивающих их новую малую родину.

Михаил попрощался с Леночкой сжатым в воздухе кулаком – жестом всяческой поддержки и одобрения, сел в машину и медленно поехал по улицам села.

Детоботы, завидев черную глыбу его машины, бросали все и выбегали к дороге, махали Михаилу вслед тем же быстрым движением ладони, как прежде Степа, словно этот жест им был заложен одинаковым, одним на всех.