, он не распознал бы среди этих затянутых дождевым мраком холмов, в каком веке оказался.

Однако в конце концов печь, по кирпичной кладке которой полночи молотил холодный дождь, остыла совсем. Ветер тем временем задул в юго-западном направлении и нагнал свежего дождя из устья реки Даддон, так что сквозняк, веявший из поддувала и полуоткрытой топочной дверцы, вместо приятной прохлады стал вызывать нешуточный озноб.

Надоеда, которому упрямо впивались в ляжку обломки уцелевших после кремации ребер морской свинки, первым зашевелился во сне. Когда острый конец кости проколол кожу, фокстерьер вздрогнул и проснулся:

– Рауф! Ты со мной?

Ответа не последовало, и Надоеда ткнул большого пса мордой:

– Вылезай из листьев, Рауф! Выныривай из воды! Хватит спать, пора двигаться дальше!

Рауф сонно приподнял голову:

– Не хочу никуда идти. Я лучше тут полежу.

– Нет! Нет! Там, снаружи, большой мир! Там свобода! Там дождь!

– Здесь лучше. Сухо… тепло…

– Нет, Рауф! Нет! Оставаться нельзя! Белые халаты придут! Железная вода! Человек-пахнущий-табаком! Грузовик! Грузовик!.. Надо выбираться отсюда…

Рауф поднялся на лапы и потянулся – насколько это было возможно в тесной печи.

– И вовсе нет никакого большого мира, – сказал он.

– Есть! Еще как есть! Принюхайся – и сам поймешь!

Надоеду так и трясло от нетерпения. Интуиция подсказывала ему, что время на исходе.

Рауф постоял неподвижно, словно что-то соображая.

– Нету никакого большого мира. И свободы тоже никакой нет. Вообще ничего и нигде нету, кроме разве что… Говорю же, этот мир – скверное место для нас, животных. Уж я-то знаю…

– Рауф, прекрати! Чем это от тебя пахнет, аж нюхать противно! Уксусом, парафином, еще кое-чем похуже… Я ведь жил там, снаружи! И у меня правда хозяин был! Если я говорю, что ты не прав, значит так оно и есть!

– Не вижу разницы…

– Есть разница! Лезь давай, говорю! Вон в ту дырку! А я – за тобой!

Рауф толчком распахнул дверцу печи во всю ширину и выглянул в мокрую темноту.

– Вот что, – сказал он, – ступай-ка ты один. Мне туда все равно не пролезть.

– Давай, Рауф, давай, все получится! Я следом!

Дверца была расположена не вровень с полом, а на некоторой высоте. Втянув голову обратно, Рауф попятился, подобрался – и подпрыгнул, выпростав наружу морду и передние лапы. Черный, как сама темнота, он полностью перекрыл своим телом проникавший в топку свет. Надоеда слышал, как его когти скребут и царапают по наружной стене.

– Давай, Рауф, давай!

Ответ Рауфа донесся с неправильной стороны – снизу, из-под лап фокстерьера, сквозь открытое поддувало.

– Не могу… Слишком узко…

– Дерись, Рауф! Укуси ее, эту дыру!

Рауф беспомощно извивался. Он навалился брюхом на стальной порог и едва мог дышать. Его брыкавшаяся в воздухе задняя лапа шлепнула фокстерьера по голове.

– Давай, Рауф, чтоб тебя, давай же!

Рауф тяжело дышал, ловя раскрытой пастью воздух и дождевые капли. Надоеда с ужасом понял, что его друг барахтается все слабее, совершенно не продвигаясь вперед. Истина – столь же печальная, сколь и непостижимая для разума маленького терьера – состояла в том, что чем дальше Рауф высовывался наружу, тем труднее ему было упираться передними лапами в вертикальную стену. И вот, на две трети свесившись под струи дождя, он застрял самым безнадежным и беспомощным образом, не имея никакой точки опоры, чтобы подтянуться или толкнуться.

Позади него, в замкнутом пространстве топки, Надоеда дошел до последнего градуса отчаяния, и прооперированная голова отозвалась пронзительной болью. Несчастного фокстерьера охватила совершенно волчья ярость, – казалось, металлические стены и сгоревшие кости и те принялись лихорадочно пульсировать.