Две одинаковые кровати в духе первых колонистов аккуратно пристроились у овального окна, глядящего на большое ветвистое дерево, что беспрестанно шевелило своими дланями, создавая шум – движение и умиротворение от того, что оно рядом.

Другая комната была детской игровой. Раньше туда можно было войти, споткнуться и заблудиться среди одних только игрушек, но стоило ребятам подрасти, игрушки исчезли, но появилось два письменных стола с настольными лампами и большая железная дорога, что тянулась вдоль стен, поднималась по росту мальчиков и снова опускалась до пола, делая три больших красивых круга, вдоль всей комнаты.

Ребята любили играть с поездом, посылая друг другу записки. Их рабочие места во избежание баловства и излишнего отвлечения располагались «лицом» к стене и «спиной» друг к другу. Поворачиваться всё время устанешь, да и надоест это быстро, к тому же и школьных заданий хватает, а вот черкнуть записку, положить машинисту в кабину и запустить вагон вдоль окна к брату – это дело они любили больше всего.

Писали разное:

«Чего молчишь?»

«А о чём с тобой говорить?..»

«У меня задание тяжёлое…»

«А у меня не очень. Завидуй, нытик!»

«Чтоб я тебя ещё раз послушал! Да в жизни не будет…»

«Посмотрим, посмотрим. Болтать горазд да жаловаться, а как смотришь в глаза, так сразу отводишь. Ты просто трус, братец!»

Это могло продолжаться бесконечно. Родители знали. Находили кучу скомканных листочков в мусорном ведре. Мать всегда качала головой и каждый раз обещала уменьшить их бумажные расходы. А отец, наоборот, заступался. Он прочитал все до единой записки и видел в них не только безделье, но и общение.

Да, не по делу, больше чтобы подразнить и рассердить друг друга, но там была и солидарность, почти незаметное, но утешение, братское «похлопывание по плечу», любовь, облечённая в чересчур агрессивную форму, и диалог, что они не хотели вести, глядя друг на друга, но могли написать на бумаге…

Ещё в этой комнате было большое окно во всю стену. Оно смотрело вдаль и не видело окружающего города. Единственный дом на всей улице, что стоял боком и, в отличие от собратьев, вёл нескончаемую беседу не только с соседями, но и засматривался назад, туда, где не было шума и гама, где осенью, когда листва благополучно облетала, становилось видно рыжие низины, что крепили между собой крупные швы из деревьев и кустарников, и где закаты были особенно хороши.

Иногда у дома были мысли о том, чтобы уйти. Однажды проснуться поутру, понять, что всё надоело, поднатужиться, подняться и тихо-тихо, осторожно, бочком уйти. В те самые низины, где нет никого. А чтобы не нашли, спрятаться среди деревьев, стать тенью и травой и просто жить дальше, пока верная рука времени не настигнет и не разрушит, что обычно делает со всеми.

Когда закат укрывал землю своим полотнищем, мальчики садились в первых рядах. И если они не гуляли до позднего часа, то точно были в своей детской, сидели рядышком на полу и щурились на чересчур яркую красноту, наслаждаясь теплом и радуясь. Очень редко, но их можно было застать там же и утром, когда, заспанные, они больше дремали, чем действительно желали видеть восход. Тогда кто-то тащил из постели другого, и наоборот. Но как только дрёма проходила, четыре больших глаза были честны и видели любимое, а не делали так, потому что привыкли. И вот тогда они становились ближе, чем братья, тогда в них угадывалась родная кровь.

Андре почти ворвался в спальню. Его брат сидел в самом углу. Стэн подобрал ноги к подбородку, обхватил руками и задумчиво следил за листвой, что вяло шевелилась за окном.