– Хм, я даже не знаю, ты меня поругал или похвалил? – сказала она, вскинув на него глаза.

И он тогда растерялся. В глазах её больших и внимательных почуялась какая-то магия. Будто между ними вдруг появился мостик, она шла по нему навстречу… И голос… этот голос… как если бы она сейчас думала только о тебе.

“Вот так маленькая девочка без крыльев”, – подумал тогда Долохов. А вслух сказал:

– Маленькая птичка плавунчик отличается красотой и решительностью, а мужики у них серые и невзрачные, высиживают птенцов. Что обычно в птичьей природе земной наоборот.

И задумчиво рассмеялся. Надо ли было это говорить… Он не стал продолжать, что эти птички сами выбирают себе мужиков и ухаживают за ними, а потом подумал, что Гарда непременно теперь это знает, хоть между ними и не принято было, чтобы она читала его мысли. Она не утерпит… И точно. Гарда вдруг отвернулась.

– Ты прочитала мои мысли, – улыбнулся Долохов, – это ничего. Мне приятно.

Гарда повернулась, и теперь посмотрела очень серьёзно. Маленькая, ниже его на голову, она казалась сейчас заносчивой, вздорной девчонкой, которая психанула и не знает, как ответить, – размахнуться и влепить пощёчину, повернуться уйти… смотрела, будто решалась.

Она потянулась и поцеловала. А глаза стали беспомощные.

“Да она любит тебя, придурок”, – подумал Долохов.

– Ты такая красивая… я старик для тебя, маленькая моя, – только и нашёлся, что сказать он тогда.

И уехал на следующий день. Дома его ждала Оля, стремительная и медлительная, неожиданная и предсказуемая. Непонятно что тянуло к ней, да просто со всеми такое когда-нибудь приключается…

С Гардой они больше не встречались. Переписывались, виделись по видеосвязи. Он был в курсе всех ее переживаний, экспедиций и несчастий. Неуловимый археоптерикс не давал ей покоя.

– А однажды маленькая девочка Гарда с ещё одним таким же упёртым искателем древнего предка свила гнездо и вывела двоих чудесных птенцов, – с улыбкой сказал Долохов, когда поздравлял их обоих по видео связи с рождением второго сына. Они были в постоянных разъездах. Рождение сына застало их на Торе…

И вот теперь паразит тащил его сюда, в Малицу, видимо угадал-услышал в Долохове эту тихую гавань, место, где живут настоящие друзья.

Когда вошёл Долохов, Синта сначала его не узнал. Отступил, скользнул взглядом по лицу отстранённо и вежливо. Синта был в закатанных по колено лиловых домашних штанах и серой безрукавке. У окна как всегда стояла огромная распорка-мольберт с натянутым полотном.

– Мы договаривались о встрече? – сказал Синта, отошёл, вернулся, вздёрнул крыльями.

Крылья были серые с чёрной рябью метра три в размахе. Дома воки ими почти не пользовались, но иногда срывались с верхних спальных галерок к кухне или вот как Синта с этим огромным мольбертом – он рисовал, смешно подпрыгивая и зависая в воздухе, проверяя перспективу, отлетал и смотрел издалека.

Осторожное любопытство и попытку забраться в мысли чужака остановила неприятная мёртвая тишина, стоявшая в пришедшем.

– Можно зеркало, Син? – хрипло попросил тот.

Син. Так называл его только Долохов.

Синта растерялся, впился взглядом, схватил Долохова за плечи, тряхнул.

– Ты… Неужели ты… Как же я рад тебя видеть… Как всё прошло? Ты избавился от этой твари!

Он крутанул Долохова, поворачивая его к свету.

Долохов помрачнел, мотнул отрицательно головой, чувствуя, как поднимается муть в голове – паразит сопротивляется. Синта медленно отстранился, взглянув исподлобья. Кивнул в сторону, в сторону зеркала. Повисла пауза.

Зеркало было там, где всегда, в проёме у окна.

Долохов шагнул, провёл рукой по щеке, скривился. Лицо становилось его, долоховским, прямо на глазах, от боли дрожали руки и мельтешили искры. Он видел разочарование в глазах Сина, видел, что тот не знает, что делать. Он сам не знает, что делать. Бежать. Но от себя не убежишь.