Миссис Гухтер проводила меня вглубь своего холодного обиталища и завела в комнату, где посредине стояла большая металлическая ванна. Кроме того, здесь были тазы, скамейки и торчащие из стен медные краники. Очевидно, здесь дети моются.

Толстая женщина усадила меня на одну из скамеек и молча принялась срезать мои волосы металлической машинкой. Локоны падали мне в ладони, сыпались на черно-белый кафель. Когда моей голове вдруг стало непривычно холодно, я поняла, что все происходящее не сон, все по-настоящему. Теперь я одна из сирот, живущих в этом интернате.

Миссис Гухтер жестом руки приказала мне раздеться.

Я подчинилась.

Мои пальто, платье, колготки и трусики, работница ванной комнаты забросила в железную печь, где они тут же заполыхали. Затем, миссис Гухтер, тем же безмолвным жестом руки, приказала мне лезть в ванну.

Я снова беспрекословно подчинились.

Сидя на дне огромной металлической ванны, я глядела туда, куда потоки холодной воды уносили обрезки моих волос – в черную сливную дыру. Оттуда пахло гнилью, и доносились непонятные звуки, похожие на дрожь металлических труб. Наверное, там живут детские страхи. Они рвутся из недр этого ужасного дома.

После, миссис Гухтер выдала мне одежду из плотной ткани темно-серого цвета. Она называлась униформа и была у всех одинаковая. Мои вещи, тем временем дотлевали в котле. Часть меня дотлевала вместе с ними и часть моей мамы. Запах ее рук, которые не раз зашивали эти вещи, смешивался с едким дымом. Мама переставала существовать, словно ее саму жгли в этой печи.

– У нас не допустимы вши, – повторила миссис Лафайет, встретив меня у дверей ванной комнаты. – Замечу – умою в хлорке. Тебе все ясно?

Я кивнула и поспешно надела униформу.

Пенелопа Гухтер все время молчала. Она все делала молча. Молча стригла меня, молча мыла, молча выдала мне постельное белье, полотенце и зубной порошок и так же, не проронив ни слова, закрыла за нами дверь.

Мы отправились дальше. От холодного душа меня знобило. Я хотела заплакать, но боялась. Мне нужно было дождаться ночи, только тогда я смогу укрыться с головой под одеялом и поплакать. Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел мои слезы. Я не хотела разговаривать о своих слезах. Я хотела молчать. Как та женщина из ванной комнаты – миссис Пенелопа Гухтер.

– Миссис Гухтер всегда молчит? – спросила я вдруг.

Вода тонкими холодными струйками стекала с головы по шее и спине. Впитывалась в одежду, щекотала в ушах.

– Да, – коротко произнесла надзирательница.

– Почему?

Надзирательница не любила говорить с детьми, конечно, если это не приказы или угрозы. Надзирательницам свойственны лишь холодный ум, каменное сердце и твердая рука, а болтовня, рушит стену между надзирателем и его подопечным. А это недопустимо.

– Хроническое заболевание мозга, – ответила миссис Лафайет. – «Священная болезнь» или эпилепсия. В прошлом, она пережила лоботомию, но это не помогло. Стало только хуже.

Я ничего не смыслила в таком заболевании как эпилепсия, но, если оно способно лишить человека возможности говорить – это страшно. Но больше всего, меня напугало слово лоботомия. Кто может на это пойти? Лишь безнадежно больной человек.

Зазвенели стекла. Это из-за самолетов. Они часто здесь летали. Они летели за горизонт, туда, где сейчас шла война. Мне никто не рассказывал о войне, и с кем она велась, но то, что настали страшные и темные, временя, я и без этого понимала.

– Ты слышала про карцер? – спросила меня миссис Лафайет. – Представляешь, что это такое?

Я отрицательно замотала головой. Звучит страшно, но про карцеры я ничего не слышала.