После Влада она дала себе зарок не совокупляться с эмигрантами, хотя они и вились вокруг неё. Она поняла, что будущее можно строить только на американцах, а не на кичащихся болтунах-соотечественниках. Без году неделя в Америке, а уж торопятся давать исчерпывающие советы по любому вопросу, по каждой стороне американской жизни. Никто ни на один из её многочисленных вопросов ни разу не ответил ей: «Не знаю». Все знали всё. Из-за постоянных американских улыбок и вежливости у свежего эмигранта, взращённого на советском хамстве, возникало мнение, что он приносит счастье и радость каждому американцу, с которым он ни заговорит, что еще более убеждало его в абсолютности своих знаний и мнений.

Инвалиды советского мышления лепили своё представление об Америке с помощью простой экстраполяции. Например, приходит в магазин самоуверенный, самовлюблённый, самолюбивый эмигрантишко, эдакая самость. И не может он найти там какую-то жратву, запавшую в сердце. Вернее, в желудок. (Потому-то Любовь и называла их про себя: «желудочники».)

С готовностью он экстраполирует: раз сей жратвы нет в этом магазине, значит, заключает он, в Америке «такого» нет. А раз в Америке «такого» нет, то она недостойна того почитания и любви, в которой принято было лелеять свою мечту о ней. А раз Америка недостойна той любви, то и пошла она на хуй – у нас, на прошпекте Жертв Революции в Санкт-Ленинграде и получше было.

Любовь восхищалась Америкой и потому была очень чувствительна ко всякого рода проявлениям пренебрежения со стороны соотечественников к её новой родине. Её любовь к Америке как раз и была той основной причиной, по которой она избегала бывать в эмигрантской среде. Ей, женщине с железной логикой, был отвратителен парадокс: бежать из ненавистной России в Америку, чтобы, будучи в ней, опять оказаться в России, то есть среди тех же людей, только с ещё сильнее проступившими омерзительными чертами нового советского человека. Ехала-ехала, летела-летела, «а с платформы говорят: “Это город Ленинград”». Нет, ей были нужны только американцы.

В России слову «Израиль» оправдательно предпосылали определение: историческая родина. Люба называла Россию своей физиологической родиной. А зато Америку она считала родиной духовной.

И вот, несмотря на такое любовное отношение к Америке и такое ненавистное отношение к России, она тосковала по русской сексуальности. Единственный и огромный российский недостаток – отсутствие места, где эту сексуальность отправлять, был неведом Любови, поскольку у неё всегда была отдельная квартира. Оставались только неоспоримые преимущества: всегда готовые и ненасытные мужчины, жаждущие её, не обременённые ни чувством вины, ни семейными, ни религиозными, ни нравственными обязательствами. Её магическая фраза: «Давай ебаться» поставляла ей мужчин в любом количестве и качестве. Один поэт даже сочинил ей мадригал:

Но остались у неё в России и неудовлетворённые мужчины: ревнивцы, обманутые, жаждавшие, но не получившие её столько, сколько хотели. Об их мстительности и злобности ей вспоминать не хотелось.

Материнское чувство у Любови было полностью удовлетворено одной внебрачной дочкой Миррой, о которой она заботилась в той же степени, в какой была беззаботна в отношениях с мужчинами. В результате выросла умная, воспитанная, полногубая и, что не менее важно, привлекательная девушка. Несмотря на то, что мама и дочь в открытую говорили о сексе, Мирра воспринимала похождения мамы с напряжением, что выражалось в излишне критическом отношении к профессиональным достижениям Любы. Мирра, посещая оперу или концерт, где выступала мать, едко критиковала ту за погрешности, которые зорко замечала. Мирра всегда разговаривала в миноре, недовольным голосом, улыбалась с грустинкой и даже во время оргазма, которого она недавно научилась достигать самостоятельно, делала недовольную мордашку.