Дверь в хату бабы Шуры была обита каким-то рыжеватым сукном. Даже маленький Коля заметил его непохожесть на хуторские вещи. Старуха объяснила:

– Это румынское одеяло. В войну через наш хутор гнали пленных румын. Холода стояли страшные. Обмороженные румыны были ещё и голодные. Голод сильнее холода. Вот один пленный и отдал мне одеяло за кусок хлеба. Ну мы и за так пленных подкармливали, хоть и сами досыта не ели. Жалко их было. Дашь какому варёную картошку, так он её прямо с кожурой и проглотит. Накрываться одеялкой той я требовала. Так и пошла она на дверь.

Наверное, это была единственная импортная вещь в доме бабы Шуры, а пленные румыны – единственными виденными ею иностранцами. Вообще, она редко редко выбиралась за хуторские пределы. У неё никогда не было паспорта. Баба Шура говорила:

– У нас же ведь местность непачпортивная.

В один прекрасный день баба Шура пришла к племяннику сосредоточенная. Ясно было, что она намеревается сообщить нечто важное.

– Хочу, чтобы Колька съездил в Москву, – объявила старуха.

Ударение в названии столицы она делала на первом слоге. И звучало это как-то по-старинному.

– Как же он поедет? Один, что ли? Да и где денег взять? – спросила Зинаида, жена племянника.

– Ты с ним поедешь. Денег я дам, – отрезала баба Шура.

Очень уж ей хотелось, чтобы Коля повидал мир. А Зинаида не слишком стремилась в столицу. Хлопотно. Всё-таки согласилась: хоть накуплю в Москве вещей добрых на всю семью. Так Колька побывал благодаря причудам бабушки Шуры в Москве. На этом старуха не угомонилась. Через год опять дала денег: езжай, Коленька, в Ленинград, город Петра, самый красивый на свете. Потом долго расспрашивала и о Медном всаднике, и о Петропавловской крепости. Посмеялась потешной скамейке в Петродворце. Сядет человек на неё, а на спину ему льётся вода.

– Такую забаву только царь Пётр придумать мог, – заключила старуха.

А рассказ о прогулке на теплоходе по Финскому заливу неожиданно прервала:

– Слушай, Колька, закончишь школу и езжай учиться в Ленинград на корабела. Будешь строить корабли! Это ж такая красота!

И это говорила старуха, которая кроме барж на Дону никаких судов сроду не видела. Не иначе, совет этот она дала под впечатлением фильма «Пётр Первый», где много о кораблях сказано и показано. А может, и фильм «Большая семья» о судостроителях её впечатлил. Увы, не стал Коля корабелом. Не хватило ему безоглядного романтизма своей хуторской бабки. Но совет её запал ему в душу. Занимаясь какими-нибудь скучными делами, восклицает он про себя: эх, жаль, не стал я корабелом.

Совсем постарела баба Шура, еле ноги таскает, но не сдаётся, не опускает руки. Решила она разбить около своего двора сад, на этот раз яблоневый. Шумливая соседка Махора её отговаривала:

– Сдался он тебе, этот сад, тётка Шура. Тебе скоро на попово гумно отправляться, а ты – сад.

– Ну, я помру, людям яблони достанутся, – со спокойной уверенностью ответила старуха.

– Людям, каким там людям, – не унималась Махора. – Скоро на хуторе и людей-то не останется.

Но бабу Шуру разве собьёшь. Уж что задумала, то непременно сделает. Скоро зашелестели рядом с её хатой нежные яблоневые листочки. Баба Шура щедро поливала молодые деревца, нося воду из неблизкого колодца. Все яблоньки принялись, пошли в рост, хотя почва была скудная, песчаная. Старуха не могла нарадоваться на дело рук своих. Последняя оказалась это радость в жизни бабы Шуры.

Вскоре она умерла, не дождавшись плодов с молодого сада. И никто не дождался. Оставленные без присмотра яблоньки через несколько лет засохли. И вишнёвый сад заглох, одичал. Да и людей в округе не осталось. Одни уехали. Другие поумирали. Отвоёванный бабой Шурой у болота огород поглотила трясина. Даже кукушка куда-то улетела. Кому ей теперь отсчитывать года? В клубе больше не показывают Петра Первого. Да и вообще ничего не показывают. Самого клуба нет, и зрителей на хуторе почти не осталось. И племянник недолго пожил в новом доме, перебрался-таки с семьёй в райцентр. Но дом стоит, и люди в нём ещё живут. И Николай нет-нет да вспомнит о садах бабы Шуры и о когда-то бывшем на болоте огороде. И подумает про себя, будто споря с кем то, может быть, с самим собой: