Отряхивали его, отряхивали, а он сел в сугроб и сидит, как мыслитель Родена. Молодой его уговаривает, а тот как не слышит.

Во всяком случае, все целы, помощь не требуется, нужно сделать вид, что его (хозяина) тут и не было. Незнающим иногда платят лучше, чем знающим, особенно при любовных семейных разбирательствах.

Генерал вышел на крыльцо, успокоился, точно ему полегчало, смотрит на своих офицеров насмешливо, но не сказать, что без удовольствия. Спускается медленно с крыльца, в его движениях уже нет воинственности и угрозы. И пойми после этого людей, обнимает не молодого, который ему в рот смотрит, а своего старшенького, обнимает надежно, крепко, по спине чуть похлопал и так, в обнимку, ведет к крыльцу. И тот, наконец, перестал огрызаться, шепчет что-то, видно, что оправдывается, значит, в сугробе головой и ему стало легче, остыл и образумился.

Генерал не зря две недели так жестко постился, Бог ему помогает, иначе где он силу взял, этакого детину зашвырнуть, как копье, и не в самый ближний сугроб.

Генерал подзывает хозяина, заказывает настоящий ужин «в номер», говорит, что через час уедут. Хозяин кивает – жаль, генерал, с тобой не соскучишься, заезжай, если что, такая работа – всем рады, а веселым людям особенно, иначе тут с тоски околеешь.

Расплатился, как обещал, но что совсем удивительно, подал руку как равному, сказал что-то младшему, тот нырнул в свою машину, прибежал с бутылкой невиданного коньяка.

– Спасибо, я у тебя хорошо пожил, не болтал, не ломился, вопросами не сыпал. Это подарок, настоящий коньяк. Закрой на пару дней свою богадельню и повеселись с женой. Пей понемногу, крепкая вещь, перебора не любит.

Таких постояльцев на своем веку не припомнить.

Молодой так и сияет на отца-генерала восхищенным взглядом, да и старший на обиженного не похож, на кающегося грешника – может быть, а может, не сильно и кающегося. Глаза умные, наверное, хитрый шельма. Ясно, что нашкодил, раз от отца такой нагоняй получил. Ничего, Господь умеет любую шельму в надежные руки пристроить. Молодой один сел в машину, а с генералом уселся старший, еще и дверь открыл перед генералом, не засмеяться бы на почтительного сына. И генерал засмеялся.

Глава 31. Сон Рудольфа Вебера и вторая суфийская притча

Гейнц и Абель уехали, Вебер вопросительно смотрел на Коха, в самом деле, идти отмывать комнату Абеля и чистить его заляпанный костюм? Кох кивнул. Вебер сомневался, не стоит ли поспорить, и понял, что не стоит. Целый час провозился с костюмом, потом тёр пол, в голове творилось что-то невообразимое. Веберу делалось плохо, едва он пытался вспомнить хоть что-то, что с ним происходило. Воспоминания его все укорачивались, сейчас он не помнил даже того, почему он оказался с тряпкой среди пола, зачем ему этот пол. Ничего не помнил, в голове становилось все хуже. Он бросил тряпку, долго мыл руки, взялся за виски, вышел в открытую дверь не потому, что ему куда-то нужно было пойти, а потому что дверь была открыта.

Остановился среди темного коридора, заозирался – где он? Кто он такой? Такого страха, кажется, никогда не испытывал. Он чувствовал себя безымянным атомом, запущенным в вакуум. Тело впало в оцепенение, потому что, даже чтобы пошевелиться, надо понять, что ты делаешь, а если ты не понимаешь, кто ты такой, если ничего, ничего – ни до, ни после? Оцепеневшее тело застыло среди коридора в глубоком ступоре и вдруг обмякло. Подошел кто-то и это бессмысленное что-то, чем Вебер теперь оказался, просто поднял на руки и понес. Это был самый кошмарный сон, наверное, сон. Потому что утром Вебер проснулся Рудольфом Вебером, двадцати трёх лет от роду, у него было прошлое, и проснулся он от ярких солнечных лучей, бивших в глаза, тело разомлело во сне, так сладко было потянуться, зевнуть во весь рот, перелечь с боку на спину и закинуть под голову руку. Судя по тому, что уже часов десять утра, а его никто не пытается поднять на разминку, и судя по тому, что он у Абеля, он болен, но в теле так хорошо, ни намека на то, что когда-то что-то болело.