– Музыка – это все, что у меня осталось, Фердинанд, неужели ты не понимаешь? Я на органе не играл три месяца, я могу пару часов посидеть за фортепиано или клавесином, если убрать даже это, то что останется? Зачем все это было? Даже ты перестал понимать меня.

– Я давно перестал понимать тебя, – Абель сказал это с сожалением, и Вебер понял, что Абель для него со своего Востока так и не возвратился.

Аланд загородился, как стеной, не пробьёшься, даже Гаусгоффер чаще общался с Вебером, пытаясь окончательно переманить Вебера в академию.

Гейнцу в классе музыки оркестровые партии играл Карл, Вебера гнали, потому что «Абель сказал», что Веберу нужно отдыхать, и никаких классов музыки. На Абеля он и смотреть больше не хотел, едва здоровался и шел мимо.

Вебер чувствовал, что он в изоляции, он не ложился вовремя спать, медитацией ограничивался только той, что Аланд сам заниматься с ним. По ночам он садился за фортепиано, разбирал сонаты Скарлатти, играл Моцарта, гонял упражнения. К утру он кое-как взбадривал тело душем, понимая, что он доводит себя до какой-то черты, что он уже ничего, кроме отвращения к жизни, не испытывает. Он стал забываться на лекциях, говорил, и вдруг понимал, что не помнит, о чем он только что говорил, замолкал и по несколько секунд вспоминал.

Из класса единоборств его не гнали, но Карл, уложив Вебера на ковер, иронизировал над корифеем и мастером единоборств Рудольфом Вебером, которого он нечаянно уронил. Вебер понимал, за что Карл ему мстит, Абель, его дикая клоунада.

За неделю до Рождества Вебер узнал, что на концерте он не играет, его гнали отдыхать, говорили, что ему как почетному магистру всех наук обеспечена парадная, королевская ложа в зрительном зале, что он будет сидеть по правую руку от самого Аланда, и даже доктора Абеля посадят слева. Абель иной раз как будто что-то хотел ему сказать, но Вебер быстро проходил мимо и запирался у себя.

В тот вечер Вебер тоже заперся в комнате, он переигрывал сонаты Скарлатти, и вдруг понял, что не хочет и этого, что ему не по себе, ему холодно, что у него болит голова, ее медленно зажимают стальные обручи, и пальцы перестают подчиняться ему. Он посмотрел на постель – всего разумнее было потеплее укрыться и лечь спать, но он свалил тело в кресло, попробовал расслабиться в медитации. Через час идти к Аланду, хорошо, если он сумеет себя до Аланда привести в порядок, чтобы без лишних вопросов и строгих взглядов.

Надоело все, просто надоело. Думать об этом, идя к Аланду, не стоило, иначе устроит такой разгон, что и переводу к Гаусгофферу обрадуешься. Почему бы не перевестись? Раз здесь он стал чужим, его место в зрительном зале, за что он цепляется? Его выталкивают, это не случайно сложившееся отношение, он хватается за прежнюю жизнь, которой больше нет, ему все объяснили, вот ему пальцы и отбило, он не может этого не понимать.

Насчет медитации у Вебера было строгое предписание, «безмозглое» болтание в астральных небесах без прикрытия Аланда ему было запрещено, но Вебер хотел еще раз проверить, сшибут ли его с небес. Раз он все равно отсюда уйдет, это снова станет его основным спасением.

Без Корпуса он не знает, как жить, отчаянье еще не раз вернется к нему, и, как в детстве, он будет бежать из этого чуждого мира в свои запретные Небеса. Только сел и расслабил тело, в дверь постучали. Открыл – на пороге Абель, вот уж кого ему видеть не хотелось.

– Пойдем ко мне, Рудольф, ты болен.

– Фердинанд, отстань от меня, хотите перевести меня к Гаусгофферу, я не возражаю, не надо со мной проводить никаких бесед, я хочу побыть один.