Она знала, чего от неё хотят и пыталась соответствовать. Но выходило далеко не всегда. Иногда, в редких случаях, удавалось попасть в эту струю привычности и удобности. Она училась привыкать. Такой ведь он человек, царь мира, облечённый в форму. Форма – то, что понятно. Она старательно пыталась её приобрести, прибиться к миру. Она носила её в школе, она выучила слова и движения, не вызывающие резких реакций. Выучила, да. Но использовать их постоянно у неё не хватало сил. И откуда все эти остальные их берут? Это же невыносимый труд. Может быть, умирая, люди испытывают облегчение конца игры. Постоянно контролировать своё лицо, своё тело, одежду и каждый шаг… Наверное, это – как сигареты. Сначала задыхаешься и кашляешь, а потом всё происходит само собой. Кто-то бросает.

Чем дальше, тем неотступнее мысль – всё было – одна большая игра. И даже правила – прописаны в сотнях книг. Люди учили их. Чтобы втиснуться в мир, чтобы им досталось в нём хоть какое-то место. И чем старше она становилась, тем под большим вопросом стояло её право на пребывание тут. И всё чаще она думала, что права этого нет.

И сейчас опираться на разум было бы дальше от истины. Но как избавиться от такой въевшейся в кожу пыли, ставшей уже частью мяса, частью каждого шага, каждого порыва? Разум был причиной всей боли, всех игр, проигранных и выигранных, всех осторожных и неосторожных мгновений. Бесконечная, истоптанная осторожность. Без поводов, без угроз – робость жить, робость дышать – страх, не основанный ни на чём животном, лишь взращённый самолюбием, которое, не ведая об этом, воспитывают в каждом. Маленький человек смотрит на двух или более взрослых, вслушивается в интонации, наблюдает взгляды – и понимает много больше, чем те, кто решил, что он должен жить здесь и сейчас. Он, может, и не хотел, но его вынули и ему провозгласили: «Смотри, как надо!», а стоило просить: «Покажи, как?»

Странно, что при таком однообразии занятий мысль о скучности не влезала в голову – не оформлялась в мысль. Мысль пришла когда-то потом, с лишними книгами, лишними фильмами, лишней музыкой и лишними людьми. Если бы всё перечисленное не встретилось на пути, был бы шанс прожить всё по-другому, нормально. Но если дело не в этом? Ведь если нет почвы, ничто не вырастет, да ещё таким пышным цветом, каким разрасталось её безумие. Чем дальше, тем чётче вырисовывалось несоответствие, тем сильнее приходилось нажимать на горло, и тем больше бесилась тесёмка, обвивающая зрачок.

Кем бы она была, где бы она была, если бы смогла вовремя её придушить? Другие пытались. В десять лет её впервые отвели к психотерапевту, пытались урезонить или успокоить что-то иное, что прорывалось в этот благолепный окружающий мир. Она же всё больше понимала правила игры и всеми силами пыталась им следовать. Отдушиной было – перед сном или, когда никого не было дома, когда никто не мог заметить перемену лица и жестов, когда блаженная улыбка свободы была скрыта от посторонних глаз, можно было мечтать, можно было даже жить. И в этой – другой – жизни мир был таким, как хотела она. Она строила его раз за разом, такой же, как вчера, или совершенно новый. Там были только её правила, только её герои, только она, наделённая невероятными силами разных мастей. Там менялись одежды, менялись дома, люди, деревья вырастали до неба и хранили в себе целые королевства. Она называла это «я играю», но к восемнадцати годам начала осознавать, что больше подходит «я живу». И весь тот реальный мир, с людьми, состоящими из плоти и крови, знающих, куда они идут и зачем, ремонтирующие квартиры, создающие семьи, оставляющие семьи, встречающиеся посмотреть кино, поесть что-нибудь, недовольные соседями и довольные, завидующие и деятельные… все их атрибуты жизни – всё это вокруг стало совсем чужим к двадцати. Попытки встроиться были больше для галочки, чтобы не приставали, чтобы говорили с ней пореже – не касались, не рушили своими голосами и движениями тел – тот, другой мир.