– Ну да. – Алешин голос стал совсем-совсем деловым. Чисто директор гастронома, диктующий распоряжения своему завхозу. – Попроси его прислать в театр гроб, да поприличнее.

– Ой, – испугалась я, – кто-то умер?

– Котик, – теперь в моем мобильнике журчала снисходительность, – даже если бы да, разве мы сами бы упаковывали? На это есть специально обученные Тохины мастера. Нам для постановки, само собой.

Я вспомнила сухонькую старушку, отвечающую за реквизит. Глазками хлоп-хлоп, ножками в круглогодичных валенках – топ-топ. Очаровательное интеллигентное создание, подчинившее себе весь театр. Артисты колотили для нее бутафорскую мебель, а постановщики раскрашивали задники.

Она находилась в системной оппозиции с художником, вечно пьяным детиной, чей талант был погублен завистниками.

– Почему я? – в моем голосе была обреченность.

Можно было отказать Алеше, запросто.

Но старушке в валенках? Да что же, у меня сердца нету?

– А меня Тоха уже послал, – с некоторой гордостью сообщил Алеша. – Сказал, что гроб – это солидное дорогое изделие, которое мы обязательно испортим. И вообще. Кто захочет в нем лежать после театральных?

– И я призвана его переубедить? Как? – кротко спросила, не представляя себе внятных аргументов.

Что делают нормальные женщины, когда пытаются добиться чего-то от чужих мужчин?

Надо чирикать и декольте – вот и все, что приходило на ум.

– Ну котик, – Алеша добавил сахара в голос, – ты у меня бываешь такой надоедливой. Утоми его.

Ах ты трухлявый пенек!

Да я самая ненадоедливая женщина в мире.

Я так ловко лавирую между двумя домами, что нередко сама по себе скучаю!

– А я схожу с тобой на концерт, – подлил елея Алеша, – в качестве моральной поддержки.

Что ж, мой муж знал, чем меня подкупить.

– Ну я попробую… но не знаю…

– Люблю тебя. – И в трубке раздались радостные гудки.

Понятия не имею, как они это делают, но я вам клянусь: эти коварные гудки то и дело меняют свои интонации.

По утрам они тянутся сонно, по выходным – лениво, а сейчас они практически отбивали задорное «хо-хо».

Я с сожалением посмотрела на секатор, раздумывая, не взять ли его с собой в качестве запасного довода.

Ну вдруг я надоедаю людям не так эффективно, как мой муж считает? Вдруг Алеша переоценил мои таланты?

А потом тяжело вздохнула и пошла переодеваться.

Нужно же было соответствовать традиционному образу попрошайки.

И в этот раз строгие менеджеры похоронного агентства взирали на меня с осуждением.

Цокали каблуки по черному граниту.

Красный – это мой цвет.

Он идет жгучим брюнеткам сам по себе, а еще я всегда представляла себя в этом платье Кармен, а она была той еще оторвой, слышали об этом? Особенно легко было вообразить себя знойной испанской красоткой, которую убивает ревнивый любовник, сейчас. Алеша бросился бы ко мне, умоляя и угрожая, а я бы гордо швырнула ему кольцо. И он бы зарезал меня, конечно, красиво зарезал, и я бы долго и страстно истекала кровью на руках у Антона, и шумела бы вокруг толпа, и ревели бы быки…

– Мирослава?

Ах да.

Я застыла в коридоре, невидящим взглядом уставившись в стену, да так и не дошла до кабинета Антона. Зато он вышел меня искать – наверное, строгие менеджеры наябедничали, что опять пришла та яркая тетка и снова с цветами. Правда, на этот раз в волосах.

Ну а где вы видели Кармен без алой розы в черных локонах? У меня был малиновый пион – ибо розы пока не расцвели, – который так и норовил отвалиться, но я его прибила намертво. Зря, что ли, срезала.

– Привет, – прочирикала я, отгоняя видения о моей трагической смерти, и выпятила грудь. – Красный – очень раздражающий цвет, верно?