Галопом подлетел Степа к дому Прошки, осадив коня у самых ворот. Перепуганные куры разлетелись квохча по сторонам. Бабки Бугачиха и Солониха, сидящие на лавочке у дома на противоположной стороне улицы, подслеповато щурясь, пытались установить личность лихого наездника.

– Чей такой энто? – спросила старуха Бугачиха глуховатую соседку. Та, опершись на клюку, прошепелявила беззубым ртом.

– Ась?

– Чей энто виноходный[83] говорю, – закричала Бугачиха прямо в ухо Солонихе.

– Ааа. Марка Нижегородцева внук кажись.

– Ох и оглашенный! Увсех курят передавил, – продолжала орать на всю улицу возмущенная Бугачиха.

– И не говори суседка, никакого понимашь уважения к старости.

Кого, или что, имела ввиду бабка Солониха, курей ли, или людей престарелого возраста, выяснить из произнесенной фразы не представлялось возможным.

Вышедший Прошка был чернее тучи. Отец укоротил и ему крылья, наказав с завтрашнего дня идти в работники к богатому казаку Якову Потехину. Взял он у него по весне три пуда яричной муки, посулив Якову отправить сына, когда тому потребуется помощь. Вчера заезжал Потехин. Постучав рукоятью кнута в окно, прогудел.

– Присылай пацана, долг платежом красен. Пахать поедем.

Узнав о неудаче постигшей друга, Степа совсем повеселел. Попали мы оба, как кур во щи! Оба погонычами[84] работать будем!

Так-то оно так, но Прошка будет чертомелить батраком у чужого дяди, а ты Степа трудиться с родным отцом на своей пашне.

Степа никогда не задумывался о том. И даже тогда, когда были они в степи у абы Бурядая. Ему было просто хорошо с Бурядаем и Прошкой, которого нанял к себе подпаском Марк Нижегородцев.

Вернувшись домой в наилучшем расположении духа, Степа застал отца молящимся при зажженных свечах за вспоможение новоприобретенному Липгарту. На аглицкий плуг надейся, но и сам не плошай.

Мать хлопотала в кути, как впрочем всегда. Букет ландышей, подаренный ей Степой, прижала к лицу вдыхая цветочный аромат. Божья благодать!

Чмокнув сына в щечку, поглядела украдкой на мужа. Вон, за плужок то, как истово молится, а вот чтобы цветов мне из лесу привезти никогда не догадается, не то что Степа.

В следующую секунду Анисья уже забыла о мнимой невнимательности мужа и захлопотала, сожалея в душе о том, что Бог не дал им дочку. Была бы и мне помощница.

– Степушка, беги в баню сынок, да кушать будем. Белье и утиральник[85] в предбаннике лежат.

Выскочив из дома Степа столкнулся нос в нос с Сергунькой, отпрянувшим в сторону. Попотчует брательник еще подзатыльником.

Степа сунул руку в карман портов и вытащил оттуда свистульку, на которую Сергунька уже давно положил глаз.

– На посвисти, токо не сломай.

Весь вечер во дворе Нижегородцевых слышался соловьиный пересвист Сергуньки-разбойника, пока мать не отобрала ее и отправила свистуна в постель.

Следующим утром поднялись рано, как впрочем и всегда. Нижегородцевы относились к раноставам[86]. Не зря же появилась поговорка, кто рано встает – тому бог подает. Анисья, прихватив горбушку хлеба, пошла чилькать[87] коров, числом в шесть голов. Мужики тоже не сидели без дела. Из сарайки, где сушились заготовки для тележных осей и втулок, изготавливаемых как и многое другое из дерева, железо-то дорого, доносился писклявый звук ручного точила. Мишка крутил рукоятку, отец, высунув от усердия кончик языка, точил топор. Капли пота лились градом с раскрасневшегося лица Мишки. Ух и тяжело же крутить точило размером с тележное колесо. Синие искры сыпались веером в сумеречном свете, оседая на утрамбованные ногами стружки на земляном полу. Несколько раз попробовал Сергей жало, но все еще не был доволен результатом своей работы. Острие топора проверял он, срезая волосы на руке выше предпястья. После пятой или шестой попытки бритье увенчалось успехом и пучок рыжеватых волос перекочевал на широкое лезвие плотницкого топора.